3.

     Довольно неожиданно для русскоязычного читателя путеводителем по СРА оказывается "Мастер и Маргарита". Между тем тут хранятся описания наиболее типичных, повторяющихся и одновременно эксцитативных участков этого "архипелага", наиболее известные и характерные для рубежа XIX—XX веков умонастроения, а в целом — возводятся в литературную норму приёмы бульварного романа. Ниже мы попытаемся показать, что при сохранении некоторых парадигм (наборов элементов), характерных для СРА, Булгаков разворачивал эти парадигмы (пользуясь методом бриколажа) в новые синтагматические цепи. Такое "переоборудование" культурных парадигм (подобное кодированию посредством перемешивания букв, образующих исходные слова) вообще свойственно для социокультурного перелома в России в 1920—1930-е годы и для "Мастера и Маргариты" в частности. Важно при этом учитывать, что трансформация синтагм происходит внутри целостных смысловых комплексов, каковым — в числе прочих — является и "еврейская тема". В романе "Мастер и Маргарита" она существует в двух ипостасях: явной и тайной.
     Явная ипостась относится к древней истории и связана с Ершалаимом, Иешуа Га-Ноцри, Пилатом и Синедрионом. Уподобление Москвы Ершалаиму¹⁴ логично интерпретировать двояким образом. В первом варианте может подразумеваться возникшее в допетровский период представление о Москве как новом Иерусалиме: "старый Иерусалим сделался "непотребным", будучи осквернён неверными сарацинами, и потому Иерусалимом должна называться Москва"¹⁵. Возможно, что Булгаков, используя эту систему знаков, утверждал обратное: подобно старому Иерусалиму, "неверными сарацинами" осквернён и новый, то есть Москва. Святость вытеснена большевистской скверной, власть бога — властью дьявола, а мечта о том, что "настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти", по-прежнему остаётся мечтой, мечтой недостижимой (более того, в самом уподоблении Москвы Иерусалиму содержится намёк на скорую гибель, ибо город-"прототип" погиб).
     Во втором варианте уподобление может интерпретироваться не в отвлечённо-историософском, а в националистическом плане, в свете легендарной вины евреев за то, что "они Бога распяли" и совершили революцию¹⁶. Н. П. Утехин, напомнивший об иудейском "лобби" при римском императоре, которое делало прокуратора Иудеи Понтия Пилата послушным решениям Синедриона¹⁷, был, безусловно, прав. Верным является и его замечание о том, что Булгаков имел в виду эту концепцию при работе над "Мастером и Маргаритой"¹⁸. Впрочем, что говорить о Булгакове, если даже О. Э. Мандельштам в статье "Пушкин и Скрябин" (1915) писал (потом, правда, вычеркнул): "Если победит Рим — победит даже не он, а иудейство — иудейство всегда стояло за его спиной и только ждёт своего часа, и восторжествует страшный противуестественный ход: история обратит течение времени — чёрное солнце Федры".
     Совершенно очевидно, что это было общим местом, и потому булгаковский намёк не может восприниматься как случайность или неожиданность. Тем более что дневник Булгакова 1923 — 1925 годов²⁰ показал: к "еврейской теме" писатель не был равнодушен. Нетрудно, например, из одной записи об издательстве Льва Давидовича Френкеля, размещавшемся в центре Москвы, вывести элементарный антисемитизм, разрушающий ту "оптимизированную" биографию Булгакова (неправомерно сближенного с Идеалом), которая внедрилась в общественное сознание.
     "Самым чудовищным из всех рассказов В<асилевского> был рассказ о том, как Френкель, ныне московский издатель, в прошлом раввин (вероятно, и сейчас, только тайный), ехал в спальном международном вагоне из С.-Петербурга в Москву. Это один из крупных узлов, который кормит сейчас в Москве десятки евреев, работающих по книжному делу. У него плохонькое, но машинно налаженное дело в самом центре Москвы, и оно вечно гудит, как улей. Во двор Кузнецкого переулка вбегают, из него убегают, собираются. Это рак в груди. Неизвестно, где кончаются деньги одного и где начинаются деньги другого. Он очень часто ездит в Петербург, и характерно, что его провожают почтительной толпой, очевидно, он служит и до сих пор даёт советы о козе. Он мудр.
     Сегодня — ещё в ярости, чтобы успокоить её, я перечитываю фельетон петербургского фельетониста 70-х годов. Он изображает музыку в Павловске, и еврея изображает в презрительной шутке, с акцентом: — Богу сил".
     Впрочем, говоря об отношении Булгакова к Френкелю, надо учесть два обстоятельства. Первое состоит в том, что ненависть к налаженному френкелевскому делу — это ненависть не просто к еврейскому делу, а к еврейскому буржуазному предприятию. Два чувства складывались, питая и усиливая друг друга. Отсюда отношение "пролетария" Булгакова к "машинно налаженному делу" Френкеля, приносящему доход и сытую, обеспеченную жизнь, которой лишён писатель (можно даже предположить, что отношение Булгакова и к лозунгу "Всё поделить!" не было столь уж простым и однозначным).
     Второе обстоятельство объясняет индивидуальное отношение Булгакова как разновидность достаточно распространённой в 1920-е годы в русской культурной среде оценки всплеска еврейской политической, предпринимательской и финансовой активности в Москве и Петрограде — Ленинграде. При всей своей писательской самостоятельности и невключённости в какие-либо литературные объединения, Булгаков не был изолирован не только от дореволюционной антисемитской подготовки, но также и от интенсивных антисемитских влияний двадцатых годов.
     Летом 1922 года выходившая в Москве газета Наркомнаца "Жизнь национальностей" (главный редактор И. П. Трайнин) в трёх номерах опубликовала материалы, посвящённые интервью, которые в Берлине дал М. Горький, беседовавший с Шоломом Ашем. Так, в первой статье И. П. Трайнина приводились слова М. Горького о том, что "причина антисемитизма в России — это бестактность большевиков-евреев... Еврейские большевики, не все, но безответственные мальчишки — взялись осквернить святыни русского народа. Они превратили церкви в кинематографы, читальни, они не считались с чувствами народа... Благодаря им Россия кричит, что весь еврейский народ осквернил святыни..."²³.
     Вскоре в "Жизни национальностей" были опубликованы два письма Горького, одно из них — в нью-йоркскую газету "Фрай-гайт"; в нём М. Горький уточнял сказанное: "Мне передали, что в отчёте о беседе со мною Шолом Аш приписал мне следующие слова: "Причиной антисемитизма в России является бестактность еврейских большевиков". Это не совсем верно. Разумеется, бестактность еврейских коммунистов оказала известное влияние на русские массы и на их отношение к евреям. Но это одно не может служить достаточным объяснением росту антисемитизма в России.
     Русский народ возмущён против евреев, главным образом, вследствие их участия в антирелигиозных и противоцерковных выступлениях, как, например, при изъятии церковных ценностей и религиозных святынь. Я сказал Шолому Ашу, что мне известны некоторые случаи, когда юные еврейские коммунисты умышленно посылались для исполнения подобных поручений, чтобы население и особенно крестьяне видели, что религиозные учреждения России разрушаются евреями. Это делают те антисемиты, которых немало среди самих коммунистов.
     В значительной мере рост антисемитизма объясняется также участием коммунистов-евреев в реквизиции хлеба у крестьян".
     "Москва — местами Бердичев; сила еврейства ужасающая — а антисемитизм (и в коммун. кругах) растёт неудержимо", — отмечал В. И. Вернадский в письме к И. И. Петрункевичу от 14 июня 1927 года²⁵.
     И даже в еврейской среде циркулировали анекдоты, свидетельствовавшие о сильной "семитизации" новой власти: "Если за столом сидят шесть комиссаров, что под столом? — Двенадцать колен Израиля".
     "Чай Высоцкого, сахар Бродского, Россия Троцкого".
     "Происходит заседание совнаркома. Вдруг Каменев заявляет, что ему надо спешно уйти. Куда? В синагогу, чтобы совершить молитву поминок об умершем отце (для чего требуется наличие минимум десяти взрослых евреев). Тогда Ленин заявляет: "Для чего уходить? Я выйду, и ты можешь совершить свою молитву здесь на месте".
     Из выступления профессора Ю. В. Ключникова на митинге в московской консерватории 3 декабря 1926 года: "У нас есть отдельные выражения хулиганства, которые, может быть, уродливы. Источником этого служит задетое национальное чувство русской нации. Уже Февральская революция (1917 г.) установила равноправие всех граждан России, в том числе и евреев. Октябрьская революция пошла ещё дальше. Русская нация проявила национальное самоотречение. Создалось определённое несоответствие между количественным составом (евреев) в Союзе и теми местами, которые в городах временно евреи заняли. Это является следствием финансового положения. Вы видите, как по всей Москве настроились мелкие будочки с хлебом и колбасой, являющиеся еврейскими. Вот вам первоисточник этого недовольства: мы здесь в своём городе, а к нам приезжают и стесняют нас. Когда русские видят, как русские же женщины, старики и дети мёрзнут по 9 - 11 часов на улице, мокнут под дождём у ларька Моссельпрома, и когда они видят эти сравнительно тёплые (еврейские) ларьки с хлебом и колбасой, у них появляется ощущение недовольства. Эти явления катастрофичны, затрагивают отнюдь не интеллигенцию и не крупную буржуазию. Это явление выпускать из виду нельзя. С этим нужно считаться. У жителей больших городов может явиться это осторожное чувство, поскольку страшно нарушена пропорция и в государственном строительстве, и в практической жизни, и в других областях между численным составом (евреев) и населением. Если бы у нас в Москве не было жилищного кризиса — масса людей теснится в помещении, где нельзя совершенно жить, — и в то же время вы видите, как люди приезжают из других частей страны и занимают жилую площадь. Эти приезжие — евреи. Я считаю, что поскольку евреи жили раньше в угнетённой обстановке и не могли по-человечески одеваться и жить, а теперь, поскольку эта возможность ими получена, они одеваются действительно хорошо, лучше русских. Дело не в антисемитизме, а в том, что растёт национальное недовольство и национальная сторожкость, настороженность других наций. На это не надо закрывать глаза. То, что скажет русский русскому, того он еврею не скажет. Массы говорят, что слишком много евреев в Москве. С этим считайтесь, но не называйте это антисемитизмом".
     Процитировав это выступление Ключникова, исследователь идеологии 1920-х годов М. Агурский заметил: "За речь, подобную речи Ключникова, во все двадцатые, да и тридцатые годы неминуемо ждала бы репрессия. Но Ключников выступил совершенно свободно, что могло быть сделано лишь с прямого поощрения". Как намекнул М. Агурский, поощрение могло исходить только от Сталина: борьбу с оппозицией он облегчал разогреванием антисемитских настроений среди партийного и служилого люда. Не случайно М. Э. Козаков писал в 1928 году об ощущении у некоторых русских чрезвычайной многочисленности «рядов <...> партийного или беспартийного еврейского чиновничества, "жадною толпой стоящего у трона"». А Зеев Жаботинский приводил в одной из статей конца 1920-х годов такой рассказ человека, посетившего Москву: "В Москве до 200 000 евреев, всё пришлый элемент. А возьмите <...> телефонную книжку и посмотрите, сколько в ней Певзнеров, Левиных, Рабиновичей и прочих, как говорят советские антисемиты, гишпанских фамилий. Телефон — это свидетельство: или достатка, или хорошего служебного положения. Списки служащих наркоминдела, внешторга, ВСНХ, управлений трестов пестрят еврейскими фамилиями".
     Не отвлекаясь в данном случае на какую-либо полемику по "еврейскому вопросу", мы считаем необходимым обрисовать и зафиксировать ту духовную атмосферу, в которой находился Булгаков в свои московские двадцатые годы. Эта-то атмосфера и отразилась в дневнике "Под пятой" (конечно, под пятой большевиков, а не евреев) в виде прямых высказываний: остро осознающий свою "русскость" писатель, бывший киевлянин, был особенно чувствителен к активности евреев. Сам ставший москвичом после окончания гражданской войны, Булгаков тем не менее ощущает Москву своей, городом русских и для русских по преимуществу. На наш взгляд, в булгаковском дневнике заметны — в числе прочего — рефлексы панславизма с антисемитическими оттенками, восходящие к "позднему славянофильству", выраженному в сочинениях С. Ф. Шарапова, крайне опасавшегося господства еврейства над славянами: "Что-нибудь одно: или славянское объединение, торжество добра и правды и апофеоз свободной и возрождённой России, или еврейское равноправие, т. е. господство евреев над нами, а через нас и над всем славянством". Любопытно, кстати, что Булгаков назвал свои записи точно так же, как Шарапов, — "Мой дневник": не исключено, что академическая "пречистенская" среда, в которой вращался Булгаков, исповедовала шараповские или близкие к ним идеи.
     Наконец, к антисемитизму писателя мог последовательно вести и его национал-большевизм, выразившийся в "Днях Турбиных". Характерно и другое: в дневнике — в соответствии с европейским стандартом — "реальным объектом статусно-конкурентной ненависти оказывается еврей-интеллигент", в данном случае — издатель Л. Д. Френкель, почему-то названный "раввином".
     В уподоблении Москвы Иерусалиму в последнем булгаковском романе — вернёмся, наконец, к нему — можно подозревать всю эту проблематику: она живо волновала писателя в 1920-е годы. Тем более что именно к такой позиции — настороженности и неприязни по отношению к евреям — Булгаков был подготовлен и воспитанием в семье и гимназии, и обстановкой в университете, и всей киевской жизнью. Характерен антисемитский миф, очевидно, распространённый в Киеве в 1900-е годы: "В Киевском университете <...> евреев 40%, поляков 23%, немцев и других инородцев около 7%, а русских 30%". Не следует забывать и о судебном разборе "дела Бейлиса", развернувшемся (с 25 сент. 1913 г.) на глазах у киевского студента. Воспитательное значение тотальной пропаганды ни в коем случае нельзя недооценивать, так же как и соответствующие настроения на Украине в годы гражданской войны, в армии, куда Булгаков ушёл добровольцем в ноябре 1919 года.
 Стр. 2  Продолжение
(Книга Михаила Золотоносова.)