По поводу "Бесконечного тупика"

По окончании просмотра нового фильма Бернардо Бертолуччи "Мечтатели" в который раз вспоминаешь одну немудрёную истину: хуже слезливой сентиментальности может быть только слабоумие.

Конечно, Бертолуччи никогда не отличался большим умом [(утончённой интеллектуальностью)] и художественной широтой, но последние его опусы даже в этом контексте – нечто совсем уж жалкое. В 70-е он снимал "Последнее танго в Париже" и "Конформиста" – это была "пощёчина общественному вкусу" с примитивным антибуржуазным пафосом, в 80-е <···> увлёкся "восточной духовностью" – куда ж без этого? – и снял "Последнего императора" и "Маленького Будду" со столь же примитивной "просветлённостью". А в последний период своего творчества обратился к "простой человечности". Как же всё-таки это прекрасно и трогательно, когда прелестная юная дочь ищет своего отца на фоне роскошных тосканских пейзажей ("Ускользающая красота"), а когда издёрганный белый невротик <···> влюбляется в нормальную здоровую чернокожую девушку ("В осаде" [("Осаждённые")]), это ещё и так политкорректно!

В "Мечтателях" три прелестных двадцатилетних создания чудно и чрезвычайно содержательно проводят время в Париже 68-го года. Как именно – нетрудно догадаться: ходят в знаменитую парижскую Синематеку, читают Мао, бродят голышом по огромной запущенной парижской квартире, занимаются любовью, время от времени заглядывают в университет и в финале, естественно, оказываются на мятежных парижских улицах: двое – на баррикадах с "коктейлем Молотова", один – удаляющийся [(удаляется)] прочь под разговоры о неприемлемости насилия и [(под)] "Non! Je ne regrette rien..." Эдит Пиаф. Но здесь даже привычный и уже совершенно механический революционный пафос изменяет Бертолуччи: все, в принципе, оказываются милыми, симпатичными людьми – и папа с мамой, и детки. Впрочем, всё это так, для проформы...

Главное [в картине] – это прекрасные юные тела: два мальчика [(юноши)] – голубоглазый блондин с пухлыми губами и прелестной чёлкой (что-то прерафаэлитское и леонардодикаприевское одновременно), брюнет с римским профилем и непокорными кудрями (почти как флорентийские вельможи у раннего Боттичелли) – и девочка [(девушка)] – тоненькая, зеленоглазая, в трогательных веснушках. Прямо дух захватывает! [(У автора рецензии.)]

И дальше уже можно сколько угодно монтировать эпизоды фильма стык в стык с эпизодами самой разной киношной классики, от фон Штернберга до Годара, глубокомысленно намекая на то, что "жизнь подражает искусству, а не наоборот" и "быть синефилом это и значит быть настоящим человеком", – всё абсолютно неубедительно. А вот это старческое любование свежим, совершенным телом – ещё как убедительно. И ещё как отталкивающе в этой своей убедительности.

В массовом сознании Бертолуччи является неким невнятным символом "великого режиссёра" <···>, делающего "настоящее кино" с "духовностью" и без всяких "лицемерных табу". Что в случае "Мечтателей" выглядит примерно так:

Прежде всего – непременные <···> щедрые и вполне недвусмысленные намёки на гомосексуальность и инцест: французские близнецы, мальчик (тот, который брюнет) и девочка, вместе моются в ванной и спят в одной постели <···> и приобщают к этим радостям своего американского друга (того, который похож на Лео ДиКаприо). Духовность и мудрость "большого художника" состоит здесь, видимо, в том, что девочка выглядит как блядь, а на самом деле таковой не является и, более того, оказывается девственницей. А пик этой самой "духовности" как раз и приходится на сцену дефлорации с последующими просветлёнными рыданиями и размазыванием крови по лицу – многозначительный, как можно догадаться, символ. Ну а её брат, конечно же, рядом нервно жарит яичницу – без такой мизансцены совершенно никак, это просто непременное условие "высокого искусства".

Но самое забавное, что в этот абсолютно предсказуемый набор компонентов для "настоящего кино" попадает, наряду с гомосексуализмом, инцестом, нимфетками и прочими красивостями, и левацкий пафос со всеми его антибуржуазными потрохами. [(Ничего забавного. Левацкий пафос - такое же избитое и растасканное по разным литературно-киношным углам выразительное средство, как и нимфетки.)] Попки, грудки, книжки Мао, <···> студенты на баррикадах, бросающие "коктейль Молотова" в полицейских и камни в окна, – вот вам и формат "хорошего, красивого кино" для интеллигентного обывателя с "духовными запросами".

26.03.2004
Елена Стафьева

<···> "К этой экранизации я имею очень принципиальные претензии. Во-первых, мне бы хотелось увидеть планету Солярис, но, к сожалению, режиссёр лишил меня этой возможности, так как снял камерный фильм. А во-вторых (и это я сказал Тарковскому во время одной из ссор), он снял совсем не "Солярис", а "Преступление и наказание". Ведь из фильма следует только то, что этот паскудный Кельвин довёл бедную Хари до самоубийства, а потом по этой причине терзался угрызениями совести, которые усиливались её [(Хари)] появлением, причём появлением в обстоятельствах странных и непонятных. Этот феномен очередных появлений Хари использовался мною для реализации определённой концепции, которая восходит чуть ли не к Канту. Существует ведь Ding an sich, Непознаваемое, Вещь в себе, Вторая сторона, пробиться к которой невозможно. И это в моей прозе было совершенно иначе воплощено и аранжировано... А совсем уж ужасным было то, что Тарковский ввёл в фильм родителей Кельвина, и даже какую-то его тётю. Но прежде всего – мать, а "мать" – это "Россия", "Родина", "Земля". Это меня уже порядочно рассердило. Были мы в тот момент как две лошади, которые тянут одну телегу в разные стороны... В моей книге необычайно важной была сфера рассуждений и вопросов познавательных и эпистемологических <···>, но, к сожалению, фильм был основательно очищен от этого. Судьбы людей на станции, о которых мы узнаём только в небольших эпизодах при очередных наездах камеры, – они тоже не являются каким-то экзистенциальным анекдотом, а [являются] большим вопросом, касающимся места человека во Вселенной и так далее. У меня Кельвин решает остаться на планете без какой-либо надежды, а Тарковский создал картину, в которой появляется какой-то остров, а на нём домик. И когда я слышу о домике и острове, то чуть ли не выхожу из себя от возмущения. Тот эмоциональный соус, в который Тарковский погрузил моих героев, – не говоря уже о том, что он совершенно ампутировал сайентистский пейзаж и ввёл массу странностей, – для меня совершенно невыносим".

<···>

Алексей Васильев