По поводу "Бесконечного тупика"

(продолжение)
<···> "Вошёл в заколдованный лес, и, пока С ЭТОЙ стороны к нему подходил, – казалось, жабы и ведьмы повисли на его суках; а как вошёл и ОТТУДА посмотрел – увидел реющих эльфов".
Из передачи радиостанции "Свобода":

Секс как утопия
Уроки Генри Миллера. К 20-летию со дня смерти писателя


Автор программы - Александр Генис
Ведущий - Иван Толстой

Этим летом [(2000-й год)] совершенно незамеченным прошёл один немаловажный литературный юбилей - 20-летие со дня смерти Генри Миллера. <···>

Проза Генри Миллера считалась порнографической не только у целомудренных советских критиков. История цензурных преследований "Тропика Рака" началась сразу же после того, как книга впервые вышла в 1934 году в Париже. <···>

В США знаменитая книга Миллера впервые вышла в 1961 году, что вызвало 60 судебных исков против её издателей.

Любопытную историю русского перевода "Тропика Рака" рассказал мой товарищ и коллега по многим начинаниям (к сожалению, уже покойный) Григорий Поляк, много сделавший для переиздания этой книги в Нью-Йорке.

Цитата из Г. Поляка:

"На русском языке "Тропик Рака" впервые был издан в 1964 году тиражом 200 экземпляров. Это издание по просьбе Генри Миллера предпринял Барни Россет - [(Барни Россет по просьбе Генри Миллера предпринял)] в память о русских героях книги.

Перевод был выполнен в 1962-м году. Его автор - эмигрант Георгий (Джордж) Егоров <···>. <···>

В 1965 году Россет, набивши чемодан "русскими" книгами Миллера, повёз их в Москву, но на таможне их отобрали. Остальная часть тиража сгорела в Нью-Йорке. В результате в мире осталось не более 20 экземпляров. По подсчётам, которые мы сделали с Вагричем Бахчаняном, в Москве было всего три экземпляра романа".

Александр Генис:

Несмотря на всё вышесказанное, должен сказать, что русский Миллер попал мне в руки <···> в Риге, в начале 70-х, что говорит о фантастическом обороте самиздата.

<···>

Шедевр Миллера, который критики признали главным сочинением в его необозримом литературном наследии, писался в Париже 20-х годов. [(По собственному признанию Генри Миллера, "Тропик Рака" он начал писать в 1932-м. Так что Париж был всё-таки 30-х, а не 20-х годов.)] В том самом Париже, который сделали своей Меккой добровольные беженцы из обеих Америк.

<···>

В конце концов, эти богемные пилигримы и были основателями подлинно американского - в широком смысле - искусства. [(Слишком сильно даже в отношении одной только литературы. Ну хотя бы Уитмена-то надо было сохранить в пантеоне "основателей"!)] Миллер писал:

"Париж подобен акушерке... Париж - колыбель для искусственно рождённых. Качаясь в парижской люльке, каждый может мечтать о своём Берлине, Нью-Йорке, Чикаго, Вене, Минске. Вена никогда ТАК не Вена, как в Париже. Всё достигает здесь своего апогея".

Париж между двумя войнами был колыбелью, катализатором, рассадником и отстойником. Но ещё он был революцией. Западная культура вместо штурма своих Зимних дворцов эмигрировала в Париж [(чтобы штурмовать их ТАМ)]. <···> В безразличном, грандиозном Париже разноязыкая богема заражалась революционным пафосом переустройства - жизни, искусства, личности. В России рождалось новое общество, в Париже - новые стили, и, при всей разнице результатов, [многих] людей Востока и Запада объединяло типологическое сходство.

"Тропик Рака" - одно из самых ярких проявлений бескровной парижской революции. Миллер и задумывал своё произведение как евангелие революции, одно из тех, которыми так богата русская литература начала века.

"Это не книга... Нет! Это затяжное оскорбление, плевок в морду Искусству, пинок под зад Богу, Человеку, Судьбе, Времени, Любви, Красоте" [(из "Тропика")].

"Пощёчина общественному вкусу" Миллера живо напоминает то, что писали до него все русские футуристы. Больше всего роман Миллера в этом смысле напоминает "Облако в штанах" и "Хулио Хуренито".

В начале 20 века культура жаждала одного ответа на все вопросы (разных ответов хватало и без того). Она страдала от внешнего разнообразия, не связанного с общим смыслом. Её не устраивали больше христианские истины, которые просвещение, разрушив мистику, превратило в нравственные протезы. [(Тут г-н Генис поздновато включился. Для Запада (для Парижа - в особенности) это проблематика гораздо более раннего периода, чем начало 20-го века. Россия, разумеется, по обыкновению своему опаздывала, но и она опыт нигилизма к тому моменту имела весьма богатый.)] Это больное время поставило общую для всех задачу - создать новый миф, новую Библию, новый синтез и как следствие - новую личность. Наверное, поэтому, ввиду [метафизического притяжения] грандиозной, но так и не возведённой Вавилонской башни духа, люди тех времён с такой лёгкостью расставались с банальными добродетелями прошлого: с гуманизмом, свободой, демократией. Для них всё это выродилось в благотворительность, полицию, парламент [(в институты и инструменты)]. 20 век с готовностью принёс в жертву век девятнадцатый. Это мироощущение замечательно выразил Синявский:

"Хорошо быть добрым, пить чай с вареньем, разводить цветы, любовь, смирение, непротивление злу насилием и прочую филантропию... Кого они спасли? Что изменили в мире? - эти девственные старички и старушки, эти эгоисты от гуманизма, по грошам сколотившие спокойную совесть и заблаговременно обеспечившие себе местечко в посмертной богадельне". 20 век родился максималистом, и его не устраивали скромные радости буржуазной души. <···>

Генри Миллер ненавидит старый мир с его бессмысленными институтами. Его не столько беспокоит общественная несправедливость, сколько именно бессмысленность разобщённой механической вселенной. Из мира вынули стержень идеи, веры, и он распался, как часы - на отдельные винтики и шестерёнки.

"Должен быть какой-то другой мир, кроме этого, в котором всё свалено в кучу, точно это не мир, а свалка".

Так Миллер заболел самой отважной, самой опасной, самой безнадёжной мыслью 20 века - мечтой о новом единстве. В крестовый поход революции Миллер вступил с такими же фантастическими надеждами, как и его русские современники. Революция, понимаемая как эволюционный взрыв [(взрыв, нарушающий эволюцию? ускоряющий эволюцию?)], одушевляющий космос, воскрешающий мёртвых, наделяющий разумом всё сущее - от звёзд до минералов. В ряду яростных и изобретательных безумцев - Платонова, Циолковского, Заболоцкого - Миллер занял бы законное место, ибо он построил свой вариант революционного мифа.

"Тропик Рака" - дерзкая попытка создания обобщённой картины Вселенной. Это космологическая фантазия, которую автор набрасывает в страшной спешке, торопясь до конца воплотить на бумаге свои метафизические пророчества. Полуневнятное, полубезумное, косноязычное и противоречивое полотно, на котором безо всякой логики возникают образы, порождённые экстазом.

"Тропик Рака" можно сравнить с витражами Шагала, где в хаотическом, абстрактном сплетении света и цвета вдруг проглядывает ангел, еврей, корова <···>. Следовать за Шагалом, как и за Миллером, можно только полностью положившись на авторское чутьё. Художественная логика приходит тут в драматическое противоречие с художественной интуицией. Картина мира размыта, неопределённа, туманна. <···>

Конструируя, лучше - рождая собственную вселенную, Миллер ощупью находит дорогу к кардинальному образу своей мифологии. Из его сомнамбулического речитатива, помимо всякого сюжетного материала, вытягивается цепочка первоэлементов жизни.

Он далеко не сразу находит нужное. Отсюда бесконечные в книге перечни, списки деталей, примет действительности, прейскурант бытия: "Таня - это лихорадка, стоки для мочи, кафе "Де ля Либерте", площадь Вогезов, многоцветные галстуки на бульваре Монпарнас, мрак уборных, портвейн "сэк" [(сухой портвейн)], папиросы "Абдулла", "Патетическая соната", звукоусилители, вечера с анекдотами, груди, окрашенные сиеной, толстые подвязки". И так далее целыми страницами. Миллер без устали роется на той самой "свалке", которой ему представляется наш обессмысленный мир. Но постепенно из этого неразборчивого бормотания выделяются "жидкие" образы. Исподволь Миллер концентрируется на чём-то влажном, жидком, тягучем. "Мысли катятся, как пот". <···> Жена его друга - как "влажная солома". То там, то здесь появляются сравнения с мочой (Миллер - не для брезгливых):

"Он не перестаёт говорить, даже когда раздевается, - непрерывный поток тёплой мочи, точно кто-то проткнул ему мочевой пузырь".

К финалу Миллер, обнаружив, куда его занесло, признаётся:

"Люблю всё, что течёт: реки, сточные канавы, лаву, сперму, кровь, жёлчь, слова, фразы... Я люблю всё, что течёт, всё, что заключает в себе время и преображение, всё, что ведёт к началу, которое никогда не кончается: к неистовству пророков, к бесстыдству, в котором торжествует экстаз".

И кончается книга таким резюме:

"Я чувствую, как эта река течёт сквозь меня. Её прошлое, её древняя земля, её переменчивый климат. Течение этой реки и её русло вечны".

В поисках ключевого образа мира Миллер пришёл к вечной, космичной Реке. Она обрадовала его своей всепоглощающей и всеобъемлющей сутью, своим постоянным непостоянством. Представление о текущей реальности, лишённой чего-либо твёрдого, неподвижного, окостеневшего, и есть тот один ответ на множество вопросов, который так лихорадочно искали современники и который предложил им Миллер [(а не Гераклит?)]. Отсюда уже один шаг до жизнеучительства, до проповеди идеального существования:

"Я решил отдаться течению жизни и не делать ни малейшей попытки бороться с судьбой... Я решил ни на что не надеяться, ничего не ждать - жить, как животное, как хищный зверь, как бродяга или разбойник".

Миллеровское "плыть по течению" отнюдь не противоречит идее революционного преобразования. То, что Блоку явилось в таинственной музыке революции, которую он завещал слушать "всем телом, всем сердцем, всем сознанием", Миллер нашёл в своей вечной Реке. Растворившись в её течении, он надеялся обрести первичную гармонию мира.

Генри Миллер учил принимать жизнь, пропускать её сквозь себя <···>. Цель жизни - жизнь. Миллер <···> [констатирует]:

"Мы получаем наслаждение от чего угодно - от энтомологии, от изучения океанов, от исследования структуры клетчатки [(в английском тексте - "cellular activity", что больше похоже на "деятельность клетки", чем на "структуру клетчатки")], - но только не от самой жизни".

В антиинтеллектуальной, чувственной религии Миллера нет знания [(какого? - космогонии? эсхатологии? футурологии?..)]. Куда важнее способность, отказавшись от сознания, слиться с потоком бытия.

Как? На это Миллер даёт чёткий ответ, который и показался неприличным цензуре. "Тропик Рака" перенасыщен эротикой. Секс - идея-фикс <···> Миллера. Всё, что попадает в поле пансексуального [(пансексуалистского)] мировоззрения автора, снабжается половыми признаками:

"У меня между ног бутылка, и я ввинчиваю в неё штопор". [(Ну и где тут "снабжение половыми признаками"? Это даже не метафора, а банальное описание того, как герой "Тропика" открывал бутылку (см. текст произведения).)]

<···>

Секс был в центре философии жизни Миллера. Тут он особенно подробен и внимателен. Женщина - его любимый предмет, эпицентр его космологии, источник его мифической Реки. В женщине он видит персонификацию принципа текучей реальности, живой пример бесконечной череды начал и концов, рождений и смертей. Женщина и есть жизнь, чистое воплощение сексуальности мира. Женщине Миллер посвятил лучшие страницы книги. Вглядываясь в неё с пристальностью, приравненной к порнографии, Миллер не устаёт искать сравнений, метафор <···>.

"Один взгляд на эту тёмную незашитую рану - и моя голова раскалывается от образов и воспоминаний... я вижу в ней знак уравнения, мир, сведённый к нулю без остатка... это некая опора, на которой балансируют звёзды и мечты... я хотел бы окунуться в эту расселину до глаз".

Когда Миллер смотрит на мир не затуманенными страстью глазами, он не может отплеваться от омерзения. Но экстаз придаёт миру облик как раз той самой Реки, которая является автору в его метафизических видениях. Миллер воспевает секс как божественную энергию, которая рождается ниоткуда, сама из себя, из нас. В сексе он видит иррациональную природу человека, залог его способности встать над пустотой обыденности, нырнуть в бессознательную вечную космическую жизнь. Как он писал, "плыть, смешав великий образ потустороннего с сегодняшним днём".

<···>

О сексе Миллер пишет скорее стихами, нежели прозой. Тут он напрочь лишён цинизма. Не зря Миллер всегда отрицал принадлежность "Тропика Рака" к порнографии.

<···>

<···> [О себе он однажды сказал:]

"Неизлечимый оптимист, видимо, одной ногой я всё ещё в девятнадцатом веке: как большинство американцев, я немного отстал".

"Тропик Рака" действительно уместен в контексте американской словесности 19-го века. Литературным отцом Миллера можно назвать Уитмена, который ставил себе аналогичные задачи: "Физиологию с головы и до пят я пою". У Уитмена есть и прообраз Реки Миллера:

"Безграничный прозрачный фонтан любви - знойный, огромный, дрожь исступления, белоцветный яростный сок".

Литературным дедом Миллера мог быть великий эссеист Ральф Эмерсон, давший Америке образцовую проповедь индивидуализма и чувственного отношения к миру: "Для меня священными могут быть лишь одни законы - те, которые диктует мне моя природа".

И уже совсем в прошлое уходят английские "предки" Миллера - поэты-романтики, вроде Уильяма Блейка. Наверное, многие его афоризмы часто повторял [(если вообще повторял)] автор "Тропика Рака": "похоть козла - щедрость Бога", "лучше убить ребёнка в колыбели, чем сдерживать буйные страсти", "добродетель всегда нарушает законы".

<···>

В определённом смысле Генри Миллер - прямой потомок американской революции. [(Тут мне вспомнился факт вручения французского ордена Почётного легиона голливудской актрисе Шерон Стоун. Как кто-то удачно пошутил - "за взятие Майкла Дугласа" (её партнёра в "Основном инстинкте")...)] В 20 век, век совсем других революций, он принёс по-протестантски фанатичную веру в индивидуальный путь к Богу. Поэтому и пафос его книги сродни красноречию бродячего проповедника. Та же горячечная скороговорка, та же поэтическая гиперболичность образов, та же заражающая паству музыка речи.

<···>


Архив  342 343 344
Hosted by uCoz