По поводу "Бесконечного тупика"

Несущественное [или рабское] сознание <···> для господина есть предмет, который составляет истину [или явленную реальность] достоверности его самого [поскольку он может «знать», что он — Господин, только заставляя Раба признать себя таковым]. <···> [Это значит: «истина» Господина — это Раб и его труд. И действительно, другие признают Господина Господином лишь потому, что у него есть Раб и что жизнь Господина состоит в потреблении продуктов рабского Труда, в том чтобы жить этим Трудом и благодаря этому Труду.]

<···>

<···> На первых порах для рабства господин есть сущность; следовательно, самостоятельное, для себя сущее сознание есть для него истина [или раскрытая реальность], которая, однако, для него ещё не существует в нём. [Раб подчиняется Господину. Он, стало быть, уважает, признаёт ценность и действительность «самостоятельности», человеческой свободы. Правда, он видит, что у него её нет. Он видит, что она — всегда у Другого. И в этом его преимущество. Господин был не способен признать признающего его Другого и зашёл в тупик. Напротив, Раб с самого начала вынужден признавать Другого (Господина). <···>] Но на деле оно [(рабство)] имеет эту истину [или раскрытую реальность] чистой негативности <···> в себе самом, ибо оно эту сущность [(чистую негативность)] испытало на себе. А именно: это [рабское] сознание <···> ощущало страх смерти, абсолютного господина. Оно внутренне растворилось в этом страхе, оно всё затрепетало внутри себя самого, и всё незыблемое в нём содрогнулось. Но это чистое общее движение [диалектическое], превращение всякого устойчивого существования в абсолютную текучесть есть простая сущность самосознания, <···> чистое для-себя-бытие, которое, таким образом, присуще этому сознанию. [Господин закоснел в своём господстве. Он не может превзойти себя, измениться, развиться. Он должен <···> или сохранить своё господство, или умереть. Его можно убить, но его нельзя пере-делать, «образовать», воспитать. <···> Напротив, Раб не хотел быть Рабом. Он стал им, потому что не захотел рисковать своей жизнью ради того, чтобы быть Господином. В смертной тоске он, не отдавая себе в том отчёта, «понял», что любое наличное, определённое и устойчивое положение — пусть даже положение Господина — не исчерпывает собой человеческих возможностей. Он «понял», что наличные условия мало что значат. <···> В нём больше нет ничего незыблемого. Он открыт переменам; само его бытие отныне — изменение, переступание через себя, преображение, «образование» <···>. С одной стороны, он не ограничен тем, что он есть, он стремится превзойти себя, отрицая собственное наличное положение. С другой стороны, у него есть положительный идеал, к которому он стремится: идеал самостоятельности, бытия-для-себя, который он находит у самых истоков своего рабства воплощённым в Господине.] <···> [Предмет, о котором он знает, что он — вне его, противопоставлен ему, и которым он хочет овладеть. Раб знает, что такое быть свободным. Он знает также, что он не свободен и что хочет стать свободным. И если опыт борьбы и её исход предрасполагают раба к превосхождению себя, к прогрессу и к Истории, то жизнь Раба, работающего на Господина, укрепляет его в этом намерении.] Далее, оно /рабское сознание/ есть не только это общее растворение <···> [всего косного, устойчивого, наличного], но в служении оно действительно [т. е. как конкретное служение] осуществляет его; тут [в подневольном труде на благо Другого (Господина)] оно во всех единичных моментах снимает [диалектически] свою привязанность к естественному наличному бытию и отделывается от него (arbeitet dasselbe hinweg). [Господин заставляет Раба работать. Трудясь, Раб становится господином над Природой. Так вот, прежде он сделался Рабом Господина только потому, что — на первых порах — был рабом Природы, был слит с ней, подчинялся её законам, ведомый инстинктом самосохранения. Становясь посредством труда господином над Природой, Раб, стало быть, освобождается также и от своей собственной природы, от своего инстинкта, привязывавшего его к природе и делавшего из него Раба. Итак, освобождая Раба от Природы, труд освобождает его также от него самого, от его рабской сущности, он освобождает его от Господина. В мире первозданной наличной природы Раб был Рабом Господина. В искусственном, преобразованном его трудом мире он господствует, или, по крайней мере, когда-нибудь будет господствовать, как абсолютный Господин. И это рождённое трудом, неуклонным преобразованием наличного мира и человека господство будет чем-то совсем другим, нежели «непосредственное» господство Господина. Следовательно, будущее и История принадлежат не воинственному Господину, который или умирает, или неопределённо долго сохраняет тождество себе самому, но трудящемуся Рабу. Этот Раб, преобразуя своим трудом налично-данный Мир, переступает всё налично-данное и всё то, что в нём самом предопределено этим налично-данным; он, стало быть, превосходит сам себя, а также Господина, прочно привязанного к налично-данному бытию, которое он, поскольку не трудится, оставляет в неприкосновенности. Если страх смерти, воплощённый для Раба в личности воинственного Господина, есть условие sine qua nоn исторического прогресса, то вершится История исключительно трудом Раба.]

<···> [Страх смерти заставляет человека осознать собственную действительность, всю важность для него простого факта собственного существования; только насмерть испугавшись, он способен понять, что жизнь — дело нешуточное. Но тут ещё нет сознания своей самостоятельности, важности и нешуточности своей свободы, своего человеческого достоинства.] <···> [Казалось, что в труде и трудом Раб привязан к Природе, к вещи, к «сырью», тогда как Господин, довольствующийся потреблением вещи, приготовленной для него Рабом, и получающий от этого удовольствие, вполне свободен по отношению к ней. Однако на самом деле это не так. Конечно,] Вожделение [Господина] удержало за собой (hat sich vorbehalten) чистую негацию предмета [потребляя его], а вследствие этого и беспримесное чувствование себя [испытываемое при пользовании]. Но <···> данное удовлетворение само есть только исчезновение, ибо ему недостаёт предметной стороны <···>. <···> Труд, напротив того, есть <···> задержанное (aufgehaltenes) исчезновение, другими словами, он образует. <···> [Продукт труда — это произведение трудящегося. Это осуществление его замысла, его идеи; значит, это он сам осуществился в этом продукте <···>, и, значит, созерцая его, он созерцает сам себя. <···> И только в реальном и объективном продукте труда ему дано подлинное осознание своей субъективной человечности. Следовательно, только благодаря труду человек является сверх-природным реальным сущим, осознающим собственную реальность <···>.

Итак, не что иное, как труд «образует» из животного человека. Человек «образованный», сбывшийся и удовлетворённый тем, что он сбылся, — это, стало быть, неизбежно не Господин, но Раб, или, по меньшей мере, тот, кто побывал в Рабстве. Но не бывает Раба без Господина. Значит, Господин выступает катализатором исторического, антропогенного процесса. Сам он не принимает в нём деятельного участия, но без него, без того чтобы он при сём присутствовал, процесс был бы невозможен. Ибо история человека — это история его труда, а труд будет историческим, общественным, человеческим только при том условии, что трудящийся трудится вопреки инстинкту или «непосредственной выгоде», что ему приходится трудиться на другого и труд его — подневольный, что трудится он под страхом смерти. Такой и только такой труд освобождает, т. е. очеловечивает человека (Раба). С одной стороны, этим трудом создаётся реальный и объективный, но неприродный Мир, Мир культурный, исторический, человеческий. И только в таком Мире человек живёт жизнью, которая по сути своей отличается от жизни животного (и «первобытного» человека) в лоне Природы. С другой стороны, труд избавляет Раба от страха, который привязывал его к наличной Природе и к его собственной врождённой природе животного. Труд под страхом смерти, труд на Господина освобождает Раба от страха, который делал его Рабом.]

<···>

[Человек приходит к истинной самостоятельности и подлинной свободе лишь через Рабство, лишь преодолев страх смерти, потрудившись на другого — того, в ком был воплощён для него этот страх. Освобождающий труд, стало быть, на первых порах неминуемо должен быть подневольным трудом Раба, который служит всемогущему Господину, держателю реальной власти.]

Для этой рефлексии [Сознания в себе] необходимы оба момента [а именно, во-первых] — страх и [во-вторых] служба вообще, точно так же как и процесс образования [посредством труда], и в то же время оба момента необходимы (одинаково) общо [(глобально, универсально)]. [С одной стороны,] без дисциплины службы и повиновения страх не идёт дальше формального и не простирается на сознательную действительность наличного бытия. [Мало испугаться и даже понять, что боишься смерти, — нужно жить этим страхом. Так вот, жить так — значит служить кому-то, кого боишься, тому, кто внушает и воплощает в себе страх, т. е. служить Господину, то ли реальному, т. е. человеку, то ли «сублимированному» — Богу. А служить Господину — значит исполнять установленные им законы. Одному только страху без служения никогда не переделать жизни, без служения она так и замрёт в своём начальном состоянии — состоянии страха. Только служа другому, только размыкаясь вовне, сплачиваясь с другими, можно освободиться от порабощающего страха смерти. С другой стороны,] без процесса образования [в труде и трудом] страх остаётся внутренним и немым, а сознание не открывается себе самому. [Без труда, преобразующего действительный Мир, человек не в состоянии действительно преобразовать себя. Если он в чём-то и меняется, то перемена эта остаётся «внутренней», чисто субъективной, заметной только ему, «немой», коль скоро она скрыта от остальных. Эта внутренняя перемена порождает несогласие с Миром, который остался прежним, и с другими — теми, кого этот Мир устраивает. Значит, такая перемена сделает человека либо безумцем, либо преступником, и действительность — природная и общественная — рано или поздно его уничтожит. Только трудом, который в конечном счёте приводит действительность к согласию с субъективным представлением, поначалу из неё выпадавшим, укрощается стихия безумия и преступности, та самая, что увлекает человека, когда тот, гонимый страхом, пытается превзойти наличный Мир, в котором ему страшно и которым он поэтому вряд ли может быть доволен.] Если сознание формирует [вещь трудом], не испытав первого абсолютного страха, то оно — только тщеславный собственный смысл; ибо его форма или негативность не есть негативность в себе, и его формирование не может поэтому сообщить ему сознание себя как сущности. Если оно испытало не абсолютный страх, а только некоторый испуг, то негативная сущность осталась для него чем-то внешним, его [собственная] субстанция не прониклась ею насквозь. Так как не вся полнота его естественного сознания была поколеблена, то оно в себе принадлежит ещё определённому бытию; собственный смысл (der eigene Sinn) есть [тогда] своенравие (Eigensinn), свобода, которая остаётся ещё внутри рабства. Сколь мало для такого сознания чистая форма [приданная трудом налично-данному] может стать сущностью, столь же мало она, с точки зрения распространения на единичное, есть [некий] общий процесс образования, абсолютное понятие; она [в данном случае] есть некоторая сноровка, которая овладевает (mächtig ist) лишь кое-чем, но не общей властью (Macht) и не всей предметной сущностью.

[Человек, не испытавший страха смерти, не знает, что наличный Мир природы враждебен ему, что он грозит ему смертью, истреблением, что Мир этот по сути своей не приспособлен к тому, чтобы дать ему настоящее удовлетворение. Такой человек, в сущности, составляет одно [целое] с этим Миром данностей. Самое большее, на что он способен, так это захотеть «реформировать» его, иначе говоря, поменять в деталях, произвести в нём частичные преобразования, ничего не меняя в главном. Такой человек будет «сноровистым» реформатором, читай — конформистом, но никогда — истинным революционером. <···> Итак, революционное преобразование Мира предполагает «негацию», не-приятие наличного Мира в целом. И источником такого абсолютного отрицания может быть только абсолютный страх перед наличным Миром, а точнее, перед тем, что — или кто — этим Миром правит, — перед его Господином. <···> Но пока Господин жив, он сам — раб Мира, над которым господствует. <···> Пока он жив, ему не видать свободы, которая подняла бы его над наличным Миром. Никогда Господину не отделаться от Мира, в котором он живёт, и если Мир гибнет, то он гибнет вместе с ним. Только Раб может превзойти наличный Мир (над которым господствует Господин) и при этом остаться в живых. Только Раб может преобразовать Мир, образовавший его и обрёкший на рабство, и сам образовать такой Мир, в котором он будет свободным. И только подневольный труд, труд под страхом смерти на своего Господина, позволяет ему сделать это. Конечно, сам по себе труд никого не освобождает. Но, преобразовывая своим трудом Мир, Раб преобразует себя, создавая тем самым условия, в которых он сможет снова начать ту самую освобождающую Борьбу за признание, от которой он когда-то отрёкся из-за страха смерти. Так любой рабский труд осуществляет в конечном счёте не волю Господина, но — поначалу неосознанную — волю Раба, который в конце концов побеждает там, где Господин неизбежно терпит поражение. Стало быть, именно Сознание, на первых порах зависимое, служащее, рабское, [(Стало быть, именно рабское сознание)] в конечном счёте претворяет в жизнь и раскрывает идеал самостоятельного Самосознания, составляя его «истину».]

<···>