Тексты французского сюрреализма

¹⁹2₆

Рене Кревель

ДУХ ПРОТИВ РАЗУМА

     Однако больше всего помогало двусмысленности, как замечает Андре Бретон в "Манифесте сюрреализма", то, что мы действительно живём ещё в царстве логики, а логические приёмы наших дней не применимы больше ни к чему, кроме решения второстепенных проблем. И Бретон добавляет: "Абсолютный рационализм, по-прежнему модный, позволяет анализировать только факты, непосредственно происходящие из нашего опыта. Логические цели, наоборот, ускользают от нас. Бесполезно добавлять, что сам опыт узрел обозначенные для него пределы. Он крутится в клетке, из которой извлечь его становится всё сложнее и сложнее. Он опирается и на сиюминутную полезность, его охраняет здравый смысл. Под расцветкой цивилизации, под предлогом прогресса он вытравил из духа всё, что может быть оценено — справедливо или нет — как суеверия, химера; ему удалось предписать любые виды поисков истины, которая не соответствует истине. Благодаря величайшей, по-видимому, случайности недавно нам удалось вернуть некую часть интеллектуального мира, и во многом самую важную его часть, притворяясь, будто её больше не замечают. Необходимо выразить благодарность открытиям Фрейда. Вместе с верой в эти открытия наконец начинает вырисовываться определённое направление мнений, в пользу которых человек может успешно продвигать свои исследования, и этому течению будет дозволено учитывать не только общие реалии. Воображение, возможно, уже готово; оно вот-вот войдёт в свои права. Если в глубинах нашего духа таятся странные силы, способные увеличивать силы поверхности или победоносно бороться против них, мы заинтересованы в том, чтобы принять их, сначала поймать их и затем подчинить по необходимости контролю разума".
     Какое ещё высказывание может лучше, чем эта страница из Андре Бретона, обрисовать состояние вещей. Обращаясь к необыденному смыслу ценностей, автор "Манифеста сюрреализма", таким образом, предписывает разуму его истинную роль, которая является контролем. Разум — лишь помощник мышления, его прерогативы не позволяют смотреть слишком широко, пробиваться к сущности, но поскольку так просто увязнуть в мелочах, неравная борьба между мышлением и разумом не прекращается. Однако не в этом ли уже заключена великолепная и почти нечаянная победа духа и та новая свобода, тот прыжок воображения, торжествующий над реальным, над относительным, разрушающий прутья её разумной клетки, — и птица, послушная голосу ветра, уже удаляется от земли, чтобы лететь всё выше и дальше.
     Ответственность, чудесная ответственность поэтов. В полотняной стене они прорезали окно, о котором мечтал Малларме. Одним ударом кулака они продырявили горизонт и в чистом эфире только что нашли Остров. Мы трогаем пальцами этот Остров. Мы можем уже окрестить его любым именем, какое нам понравится. Этот Остров — наша чувствительная точка. Но те, кто боится риска и, однако, рискует, не могут простить этим людям, похожим на них, но сделавшим досягаемой для осязания эту чувствительную точку, эту корзинку с сюрпризами, опасностями и страданиями. Вот уже два года проблема Духа и Разума, поставленная сюрреализмом более чётко, чем когда бы то ни было, не оставляет безразличным того, у кого есть склонность к интеллектуальным вещам, — это стало свершившимся фактом. И даже те, кто слишком слаб, чтобы принять предложение страшной свободы, и предпочитает по-прежнему обитать в маленьком сыре традиции, не могут помешать себе определённо предпочитать те современные произведения, которые призывают к освобождению. Несомненно, открытая чистосердечность, продолжительные усилия не могут не вынуждать к уважению, а верность духу обретает значительно большую ценность по сравнению с непостоянством многих людей, которые, сначала решившись идти вперёд, не проявили упорства на своём отважном пути и, поднявшись на некоторую высоту, лишённую поставленных веками парапетов, начинали испытывать такой страх, что не осмеливались продолжать рискованный путь. Отсюда уже упоминавшееся подспудное возвращение к второстепенным вопросам, к проблемам формы. Они пытаются ухватиться за побочные ветви, рисовать арабески, они забывают о глубине во имя формы, не думают больше о "зачем", но о самом простом, о самом лёгком — "как".
     Кто же, впрочем, во время первых вспышек этого века мог предугадать, ударам каких решительных вопросников будут подвергаться писатели романов, блаженной памяти реалисты. Первым ударом были анкеты, проведённые на следующий день после войны, в 1919 году, журналом "Литература", которая осмелилась спросить у верховных жрецов: "Зачем вы пишете?"
     Было чем изумить самых блестящих представителей писательской элиты. Подкоп под их сонливость, война против их рутины, потрясение их откормленной апатии. Ответы сами выдавали их, но они не осмеливались молчать, оробев от хамства вновь прибывших, которые вовсе не боялись прибегать к столь прямым приёмам; не изволив писать сами, они тестировали других и самих себя по сущностным вопросам. Безумный бред дряхлых Ноев, которые не могли мирно отстаивать свои чернила. Игла попала в самую точку, их пустые пуза лопнули, и прозрачность их скуки продемонстрировала чудовищные кишки — чётки для их тошнотворных мотивов.
     Такой анкетой началась борьба духа против разума, за ней последовали Дада, автоматическое письмо, сюрреализм. Внезапность атаки потрясла оппортунизм спонтанно и почти до самых корней традиций. С первого же удара было доказано, что поэзия есть революция, ибо она раскалывает цепи, приковывающие личность к твердыне условности. Уже настало время, когда никто не осмелится без смеха оправдываться с помощью доводов разума, и именно в этом смысле надо интерпретировать слова профессора Курциуса, в недавней статье о Луи Арагоне похвалившего автора за то, что тот "победил с помощью настоящей поэзии красоту, понимая её лишь как предлог". Подобную хвалу достойны разделить лучшие из сегодняшних творцов, которые не заботятся ни о помощи формы, ни об элементарных соблазнах цвета. Глаз Пикассо, столь острый, что протыкает комфортабельные облака, разрывает завесы слишком сладостных туманов, освещая неумолимым светом чудеса, спрятанные за каждым предметом, формой, цветом. Тогда поднимаются высокомерные призраки, не прибегая ни к романтизму жеста, ни к драпировкам, ни к эффектам костюмов или поз.
     Мы последовали за ними до кулисы, где Макс Эрнст сообщил, что "над облаками шагает полночь. Над полночью парит невидимая дневная птица, выше птицы — эфир толкает стены и начинают плавать крыши". Размахивая крыльями век, летают наши взгляды и ветер, в честь которого Пикассо из каждого грустного камня порождал Арлекинов с их циклопическими сёстрами, и все засыпали в тайнах гитар, в обманчивой неподвижности дерева, в буквах газетных названий, в ветре, в честь которого Кирико строил неподвижные города, а Макс Эрнст свои леса. Во имя каких воскрешений уносил этот ветер наши руки — безрадостные цветы? Я видел картину Хуана Миро, на которой красное сердце само билось на синем небе. Кудесник тончайших трепетаний, Макс Эрнст предлагал нам голубок, и нашим пальцам сразу хотелось ощутить их тепло, страхи, желания. Когда нас посещает тайна такого простого, такого естественного творения, мы идём прямо к холсту, как если бы рама была обыкновенной дверью. Подобные чудеса на улице, где всё, вплоть до дыма, окаменело под сине-зелёной лавой, подарил нам Джорджио де Кирико. Призрачные проспекты города, сокрытого в самом центре земли; небеса, не ведающие ни жары, ни холода; тень аркад, труб внушала нам презрение к поверхностному, к феноменам и делала нас более достойными абсолютного сна, где какой-нибудь Кант смог испытать подъём духа от ноуменального головокружения.
     Треснули крепостные стены, одинокая тень смерти рассекает тяжёлые камни. "Лицо, протыкающее стены", — объясняет поэт Поль Элюар — и с нашей ничтожной планеты мы удаляемся в страну без границ.
     Тогда в открытом небе загораются птицы, дрожит земля и море сочиняет новые песни. Пригрезившаяся лошадь галопирует по облакам. Флора и фауна меняются на глазах. Занавес сна, упавший в тоску старого мира, вдруг поднимается, открывая сюрпризы звёзд и песка. И мы смотрим на мягкие сердца, разумные руки, наконец отмщённые за медлительность минут.
     Непредсказуемый космос, какие океаны причалят к его берегам навигаторов молчания? На этот вопрос Макс Эрнст ответил самым неожиданным названием картины: "Революция ночь".
     Революция ночь. Мы знаем, что, ведомый к предметам, послушный их контурам, подчинённый, как ему настойчиво советовали, их обыденности, дух не мог бы иметь собственной жизни и даже, по правде говоря, не мог бы существовать. Тогда свободный человек, презирающий сознание и его иго, стремится в ночи найти своё счастье, свою свободу. Андре Бретон не без умысла сообщил нам в "Манифесте сюрреализма", что Сен-Поль-Ру написал на дверях своей спальни, комнаты для грёз: "Поэт за работой". И эта работа не имеет ничего общего с лепкой фестончиков, астрагалов и маленьких разноцветных обманов, из-за чего Паскаль сравнивал так называемых поэтов своего времени с вышивальщиками. Эре развлечений пришёл конец. Кто же теперь будет довольствоваться пуантами, играми духа, от которого столькие принимают помощь с единственной целью — лишь бы не попасть в центр спора. Тогда они чувствуют себя как дома и радуются, чувствуя себя как дома в самом центре бастиона рационально-позитивистского индивидуализма, где они скрылись со своими старыми стадами. И пока они не погибнут, раздавленные строительным мусором своей фальшивой культуры, они будут отрицать обгоняющие их очевидности и попытаются выдать за саму свободу свою напускную эксцентричность. Напуганные всем тем, что их обгоняет, как Буцефал - своей тенью, поржав от удовлетворения, они верят, что победили тень и страх. Из своих красных рыбок они сделают китов, но придёт справедливая расплата, и они утонут в мелких ручейках. Привязанные к воспоминаниям, к фактам, они никогда не познают той экзальтации, о которой Поль Валери говорил, что она не что иное, как недоверие человека к предвидениям своего духа...
     Поэт же, напротив, не льстит и не хитрит. Он не усыпляет диких зверей, чтобы сыграть роль укротителя, но открывает все клетки, бросает ключи на ветер и уходит. Он — странник, думающий не о себе, но о странствии, о пляжах сна, о лесах рук, о животных души, обо всей неопровержимой сюрреальности. Он презирает рокайль, игру в переодевания. Книгу своих снов он читает так, как будто вновь постигает простейшие истины: он — дитя, пытающееся изучить устройство мира, шаги времени, капризы элементов и чудеса трёх царств. Это, в открытом небе, повествование, цвет которого убедительнее и опаснее, чем легендарное пение сирен.
     В иные времена люди радовались, сажая деревья, которые они называли деревьями свободы. Поэзия, открывающая нам символы, взращивает саму свободу, и её ствол возносится высоко, оставляя позади, далеко внизу, выражающие её звуки, цвета, которые.
     Но кто же тот техник, что когда-нибудь постигнет её механизм?

Осень 1926