Тексты французского сюрреализма

¹⁹2₆

Рене Кревель

ДУХ ПРОТИВ РАЗУМА

     Впрочем, если допустить, что Запад, скованный резонами своего разума, был настолько близорук, чтобы перепутать представления о времени и пространстве с понятиями совершенного, универсального, вечного — наивульгарнейшими идеями, то те несчастья, которые пробудили его от этого блаженства, знаменуя удовлетворительный период относительного реализма, эти несчастья, возможно, заслуживают того, чтобы их приняли за признаки кризиса духа. Эти испытания пошли на пользу в том смысле, что именно здесь мы нашли аргументы против соблазнов немоты и пошлости, рекомендованных разумом. Пусть дух пребывает в противоречии с внешним миром, пусть он отказывается идти вслед за предметами, фактами, не умеет и даже отказывается извлекать из них пользу, всё же это вовсе не может служить доказательством его плохого состояния. Исследуя реалистическую точку зрения, Андре Бретон в "Манифесте сюрреализма" констатирует: "Реалистическая точка зрения, вдохновлённая позитивизмом от Св. Фомы до Анатоля Франса, по-моему, враждебна любому умственному развитию. Мне она ненавистна, ибо она сама сделана из ненависти и плоской самодостаточности. Именно она порождает сегодня смехотворные книги, оскорбительные пьесы. Она без конца заявляет о себе в газетах и, угождая самым низменным вкусам, обрекает на неудачу науку, искусство; ясность, граничащая с глупостью, — свинство. И лучшие умы способствуют этому. Закон экономии усилий в конце концов навязывает себя им, как и всем прочим. Приятным следствием из подобного положения вещей в литературе, например, оказывается изобилие романов. Каждый участвует в этом предприятии со своими маленькими наблюдениями. В целях очищения Поль Валери предлагал недавно собрать в один том как можно большее число романных зачинов, на нездоровость которых он так надеялся. Самые знаменитые авторы внесли туда свою лепту".
     И несколькими строками ниже, цитируя описание комнаты из "Преступления и наказания" Достоевского, Бретон заключает: "Когда дух позволяет себе, даже случайно, подобные мотивы, я не могу этого одобрить". Многие художники не только позволяли себе подобные мотивы, но и специально разрабатывали, они не замечали, что из-за этой их ошибки существенное проходило мимо них. По "Преступлению и наказанию", например, был снят фильм, где мы могли созерцать дома, сваленные в кучу по милости какого-то несуразного воображения, не оставившего в произведении ничего способного нас взволновать. Ведь внешний эстетизм — не единственная опасность, и мы могли бы считать "дурной шуткой, которую сыграл с нами Достоевский", его неосознанную потребность сентиментальной эксцентричности, желание демонстрировать дурные наклонности присказкой: "И мы тоже можем делать подлости". Эти мрачные фарсы не имеют ничего общего с чудесным, с которым их силились отождествить, с чудесным, литературное, художественное воплощение которого преподносит нам сегодня весьма странные примеры. Я бы назвал "дурной шуткой Лафкадио" более или менее сознательные комбинации деяний, которые нам предлагают как модели незаинтересованного акта, хотя, впрочем, в случае как с Жидом, так и с Достоевским мы не имели бы права упрекать этих авторов во влиянии, которое им приписывают слишком торопливые читатели. Никто не смог бы измерить силу, свет, скорость реального воздействия их произведений. То же самое можно сказать о Стендале, который превратил банальный эпизод из хроники происшествий в лирический факт. Криминальные анналы, сообщившие ему то, что критики, с их официозной прямотой, именуют сюжетом, объективно не несли в своём содержании тех позитивных или вечных ценностей, изложение которых развернулось у Стендаля в потрясающую последовательность повествований, мыслей и образов. Следовательно, незачем терпеть такие выражения, как объективный разум. Бессмысленность подобной формулировки слишком ощутима и даже, несмотря на её серую униженность, невозможно допустить, чтобы вышеуказанный разум способен был сочетаться с материей, следовать контурам вещей. Таким образом, среди прочих благодеяний книга наподобие "Манифеста сюрреализма" показывает нам, насколько твёрдо ядро несправедливости в человеке, насколько он сам не достоин свободы, раз он позволяет запереть себя легко, без сопротивления, посреди реалистического хлама. Но наконец-то мы сможем дать истинную оценку резонам самодовольных сторожей этого хлама, восхваляющих свои трущобы, и мы уже можем утверждать, что кризис духа совершенно не зависит от колебаний большего или меньшего материального процветания, он вовсе не указывает на состояние ума, восставшего против блефа произвольно разумного мира, но, напротив, в определённые минуты, годы, века дух верит в свою мощь, даже когда он ковыляет на реалистических костылях.
     В остальном, как замечает Арагон в "Волне грёз": "Нужно было, чтобы идея сюрреальности коснулась человеческого сознания, некоторых исключительных школ и событий накопившихся веков.
     Посмотрим, где она возникла. Это произошло во время специфических поисков решения одной поэтической задачи; так сказать, моральный стержень этой проблемы проявился в 1919 году, когда Андре Бретон, намереваясь уловить механизмы сна, обнаружил стихию вдохновения на пороге сна.
     Сначала это открытие имело значение только для него и для Филиппа Супо, который вместе с ним стал предаваться первым сюрреалистическим опытам именно в этой области. Они были поражены прежде всего неведомой дотоле властью, несравненной лёгкостью, свободой духа, возникновением невиданных ранее образов и сверхъестественным тоном своего письма. Они узнают во всём, что рождается от них, не испытывая при этом чувства ответственности, всю несравненную силу некоторых книг, некоторых слов, волнующих их и поныне. Они внезапно обнаруживают великое поэтическое единство, которое простирается от пророчеств всех народов к "Озарениям" и к "Песням Мальдорора". Они прочитывают между строк незавершённые исповеди тех, кто уже использовал их систему.
     В лучах их открытий "Пора в Аду" утрачивает свои загадки, Библия и иные признания человека оказываются полумасками образов; однако мы только накануне Дада. Мораль, открывающаяся им из этого исследования, — это блеф гения. Они тогда возмущались этим трюкачеством, этим жульничеством, предлагавшим литературные результаты некоего метода и тщательно скрывающим, что этот метод — в пределах всеобщей доступности. Если первые экспериментаторы сюрреализма, число которых было поначалу ограниченным, позволяют себе деятельность, подобную Дада, то лишь потому, что им известно: в один прекрасный день они раскроют карты и первыми испытают безмерное очарование, исходящее из глубин разочарований".
     Красота всей этой страницы Луи Арагона и её лирическая мудрость позволяют также лучше понять от обратного всё, чем коварен оппортунизм, с его хитростями; это похоже на поведение господина, принимающего важный вид, будто бы он знает, с какой стороны взяться за дело. А также тех, кто берёт отдельных людей, факты и вещи в качестве меры других людей, фактов и вещей. Упрямая мелочность суждений, притворная вера в реальность и пичкание этой реальностью в качестве пропитания духа, надеясь, что чем более низкой, простой, презренной она будет, тем меньше в ней окажется опасностей; индивидуалистическое ожесточение, примеряющее всё к себе, приспосабливающее всё к своим интересам, извлекая из всего благоприятное мнение; умиленные улыбки критиков или романистов, производящих сортировку в степях сна; то есть всё, что допускает или доказывает упрощенческую потребность самоограничения в сознании, — вот что укоротило человеческое существо и растлило его дух. К тому же совсем не утешает столь долгое ожидание того, чтобы идея сюрреальности, по выражению Луи Арагона, вышла на поверхность сознания; и сегодня, когда проблема если и не разрешена, то по крайней мере поставлена, и поставлена чётко, мы не сможем смириться с ленью, недостатком благородства, страхом перед риском тех, кто отказывается от великолепных возможностей блуждать, предпочитая три квадратных миллиметра застывшей скуки. Они боятся оказаться без прикрытия посредственного разума, соломы реализма, который даже не огнеупорен и чьи соломинки, скупо собранные в течение веков печальной экономии, рискует разметать ветер; пасуя перед умом, с тех пор как он отказался играть в утилитарность, сторонники здравого смысла, сторонники порядка любой ценой, вынужденные наконец понять, к чему принуждают их мифы, используют ничтожные ресурсы низкопробного романтизма. И вот почему повсюду кричат о так называемой болезни века — эта прекрасно позолоченная и упакованная лучше всякого фармацевтического препарата пилюля, сделанная согласно формуле одного псевдоизобретателя по мотивам некоего проспекта, опубликованного по недосмотру в "Нувель Ревю Франсэз", вот уже два года продаётся оптом и в розницу газетным хроникёрам ежедневных газет, изысканным критикам ежемесячных журналов.
     Во всяком случае, странная позиция у комментатора, который видит зло в бунте разума, называя этот бунт знаком слабости, будто бы доброе здравие, сила состоят в том, чтобы верить, что всё к лучшему в этом лучшем из миров.
     Людей закалки Руссо, Лютера всегда будет ничтожно мало, и против них будут правы болваны, целыми веками добивавшиеся того, чтобы искоренить навсегда отчаянную честность и дерзость духа. В том же ключе выступал против Фрейда один официальный поэт, заявлявший о недавних открытиях психоанализа: "Фрейд, конечно, удивительный человек, но своими шокирующими замечаниями он вызывает неподобающие мысли у молодых девиц!.."