Тексты французского сюрреализма

¹⁹2₆

Поль Элюар

БУБНОВАЯ ДАМА

     Однажды в юности я раскрылся навстречу чистоте. Единственный взмах крыльев в небесах моей вечности, единственное биение сердца, моего влюблённого сердца, в уже завоёванной груди. И я больше не падал на землю.

     Влюблённый в саму любовь. По правде говоря, свет ослеплял меня. Я хранил свет в самом себе, довольно света, чтобы видеть по ночам, целыми ночами, ночами напролёт.

     Девы, какие они разные. Мне всегда грезится дева.

     В школе она сидит передо мной, в чёрном фартуке. Когда она поворачивается спросить у меня решение задачки, невинность её глаз так смущает меня, что, сострадая моему волнению, она обнимает руками мою шею.

     А теперь она покидает меня. Восходит на корабль. Мы почти чужие друг для друга, её юность повзрослела, и её поцелуи меня больше не поражают.

     Или, когда она больна, я держу в своих руках её руку, до смерти, до своего пробуждения.

     Я бегу быстрее, изо всех сил, на эти свидания, я не боюсь опоздать, но хочу успеть до того, как другие мысли украдут меня у себя самого.

     Когда наступит конец мира, мы не узнаем ничего о нашей любви. 0на искала мои губы тихими и ласковыми движениями головы. В ту ночь я действительно поверил, что снова верну её дню.

     И так всегда — то же признание, та же юность, те же чистые глаза, то же наивное движение рук на моей шее, та же ласка, то же откровение.

     Но никогда — та же женщина.

     Карты предсказали мне, что я встречу её в жизни, так и не узнав её.

     Влюблённый в любовь.

Мишель Лейрис

АВАНТЮРНАЯ ЖИЗНЬ ЖАН-АРТЮРА РЕМБО

     Я не представляю себе, чем может быть поэзия, если не проявлением сущностного бунта человека против абсурдных законов универсума, в который он заброшен, разумеется, против воли. Одни будут истощать себя горькими жалобами на тоскливую жизнь, но это ещё не настоящий бунт: гложущая меланхолия не возбуждает в них желания разрушать. Иные попытаются систематически разрушать в своей душе все понятия, которые способны были бы привести к действию: любое действие, по их мнению, требует хотя бы минимального оптимизма, прагматизма, благодаря которому мы судим о вещи по её результатам. Всё это, как и всё прочее, вызывает необходимость бунта, ибо уступка означала бы приятие. Уступающие навечно останутся в бездействии, они печальные школяры, отданные в жертву комарам и всем насекомым компромисса, заранее побеждённые на всю оставшуюся жизнь всевозможными Вилами Кадиума; и всё потому, что они не сумели осознать, что необходимо выбрать минимальное поражение (если это можно назвать поражением); оно менее постыдно, ибо способно породить максимум разрушения под угрозой подвергнуться другим, и более суровым, разрушениям.
     Некоторое время человек будет верить, что поэзия — это самое реальное выражение бунта. Он считает, что сможет отстраниться от материального мира, оставаясь с ним связанным только смутной магической тканью слов, нарушая привычные отношения, заставляя двигаться одни и те же слова, конструируя новый мир подчас по образу своему... Он думает, что ему удалось разбить все цепи, отбросить все формы приятия. Он забывает только, что его система по-прежнему подчиняется условностям языка (самой подавляющей условности), а материальный мир всегда остаётся здесь, в многоообразной роскоши отбросов.
     Однако обычно это ослепление длится не долго. Поэт ссорится с идеями, фразы и слова тотчас же показывают ему, сколь тяжелы были взятые обязательства и насколько смехотворным и нереальным было то воздействие, которое он пытался оказать на универсум посредством слов. Поэзии окажется недостаточно, чтобы насытить его бунт, тогда он повернётся к миру и будет искать, как упразднить его ненавистные законы.
     Если он живёт в такую эпоху или в такой стране, где верят ещё в силу магии, он станет колдуном или некромантом, он подпишет союз с адскими силами, чтобы навязать земному миру своё господство. Если, напротив, "просветители" его времени помешают ему всерьёз воспользоваться этими истоками, он займётся рациональным составлением плана своей тюрьмы, стремясь понять, в какой степени он может стать её хозяином.
     Сначала он поймёт, что изменить физические законы невозможно. Прежде галлюцинации могли бы дать ему иллюзию метаморфоз, но теперь он хорошо знает, что после пробуждения остаётся и сила тяжести, и биение его сердца, и буйство крови. Он захочет отыграться на второй серии законов, рабом которых он является: на законах общества. Безмерное давление восстановит его против дурацких законов, придуманных людьми для принуждения, он станет ликантропом, анархистом, бунтовщиком против всех социальных отношений, которые навязывают его личности. Он вообразит себе, что может потрясти это иго и разрушить его, — ещё одна утопия, ибо законы неизбежно разрушат его самого и он не сможет подорвать их твердыни.
     Понимая, что индивидуальный бунт приведёт лишь к саморазрушению, человек отказывается от него, ничего не изменив, то есть ничего не разрушив в мире. И тогда он обращается к социальной революции, единственному эффективному пути осуществления своего бунта, единственному средству передвинуть ценности. Он поймёт, в каком мировом катаклизме он будет участвовать, если станет на сторону униженного большинства в неизбежной борьбе против меньшинства поработителей. Пусть с точки зрения абсолюта подобное потрясение не так уж и значительно, но по крайней мере одному человеку это уже много, и этого, разумеется, достаточно для конкретизации чувства бунта: из неясного и абстрактного это чувство стало точным, ощутимым, и это уже способно добавить хотя бы ещё одну морщинку на лице универсума.
     Только Революция может освободить нас от гнусности мёртвого груза пережитков. Это свободно выльется в тотальное обновление отношений человека к человеку. Мотивы более чем достаточные, я полагаю, для того, чтобы каждый истинный поэт следовал им душой и телом.
     Всё это, возможно, не имеет отношения к книге Жан-Мари Карре о жизни Рембо.
     Артюр Рембо, "французский поэт и путешественник", — читаем в словаре Ларусс. Я добавляю: и революционер...
     Вся истинная поэзия неотделима от Революции.