Тексты французского сюрреализма

¹⁹2₄

Роже Витрак

АНДРЕ БРЕТОН

     Я всегда испытывал безграничное доверие к отдельным физиономиям. Эти лица неопровержимо являются мне в подходящий момент моей жизни, и они не могут пропасть или испариться. Некоторые могут, наверное, претерпевать трансформации, я ещё не знаком с такими. Другие остаются неизменными и вспыхивают временами, как сияния. От них у меня опускаются веки, но они неизменно участвуют в одной и той же внутренней ночи, в одном и том же чуде.
     И в тот миг, когда я познал бесконечное поражение, я увидел Андре Бретона. Но лишь два года спустя я реально познакомился с ним. В одном укромном уголке Люксембургского сада, где он стоял целый час с широко раскрытыми глазами. Перед моими глазами танцевала пластина, раскалённая добела. Я обязательно должен с ним познакомиться. Откровения — не наше дело. Детерминизм — просто шутка. В тот момент он протягивал мне руку, и два года были раздавлены нашим рукопожатием. Два года, страшно сказать. Жизнь так длинна по ту сторону смерти.
     Умереть в любом возрасте — вот великая истина. Признанная слабость перед жизнью является источником больших беспокойств. Смерть презирает слабых. Только у сильных достаёт сил в ногах, чтобы перейти на другую сторону. Андре Бретон живёт в нашей половине, уже в Прошлом, как вы это называете. Ибо вы узнаете сегодня, что всем вам сто лет.
     Всё, что происходит от смерти, интересует только умы, достойные этого имени. Сон — не пародия, как театр. Сон — это обучение смерти. Сны — священны. Нет ничего более кощунственного, чем манипуляции аббата Мори или Фрейда. Грёзы говорят на языке, который не принадлежит Логике. Этот язык можно было бы отнести к поэзии, если бы я не опасался, называя это слово, напомнить о более низком царстве. Этот язык принадлежит смерти. Всё, что принадлежит смерти, принадлежит Андре Бретону.
     Жесты на свободе сильнее, чем движения лазури. Их нельзя никому передать, они, словно сам Господь Бог, как это признают Писания. Свободный как воздух, говорят. Это правда. Андре Бретон свободен, как воздух. Раскройте же мне тайну этих револьверов, которые стреляют сами по себе? Сами по себе? Ну вот ещё. Они заряжены, как все остальные. Они заряжены, как вы сами, ожидающие, что у вас вырастут такие ноги, что можно будет шагнуть в другое царство. "Как велики ступни этих людей!" — говорят Священные Писания.
     Доспехи архангелов были сняты в большой тайне. Снимите с меня это. В большой тайне кто-то формируется после своего рождения, после жизни, в течение жизни. Необходимо узнать объект. Объект — это я. Но именно Андре Бретон — единственный — узнал об этом первым.
     Слова? Мы искали их повсюду. Мозг был просто изрешечен ими. Мы открыли его. Он был бел, как гипс. Мы отыскали их в книгах. Андре Бретон не читал книг. Он знал, что место слов — нигде.
     Вокруг духа поднимаются паруса, это простыни, как мы пытаемся сострить. Это покой и свет. Это дружба. Я среди друзей Андре Бретона благодаря тому доверию, какое они мне оказывают. Но это не доверие. Ни у кого нет доверия. Это благодать. Я желаю вам её. Я вам желаю благодати.
     Море принадлежит женщинам, подобно тому как смерть принадлежит мужчинам. Любовь принадлежит всем полам. Можио нарисовать в графике прекрасный философский символ. Нарисовать ножом на обнажённом плече. Это делается только в очень серьёзных случаях. К тому же это делается очень плохо. Андре Бретон сделает это лучше.
     Андре Бретон написал несколько книг: "Гора-Сострадание", "Магнитные поля", "Сияние Земли", "Потерянные шаги". Вы найдёте в этих книгах значительно больше, чем в этой статье.
     Есть границы, которые невозможно пересечь без риска и опасности. Риск — источник чудеснейших желаний, опасность — самое большое вожделение. Жить, рискуя всем, словно в единении со всеми рисками. Осуществлять самые опасные миссии — вот что способно взломать человеческую оболочку. Вот вам метафора: сделать Земле ребёнка. Совсем одного, одинокого, одного. Увы! Этот ребёнок — не мы. Но ребёнок не может быть некстати.
     Здравствуй, Андре Бретон.

Джорджио де Кирико

СОН

     Я тщетно борюсь с мужчиной, у которого косые и очень сладкие глаза. Каждый раз я душу его, мягко отстраняя его руки, но руки эти, невыразимо сильные и чудовищно мощные, точно неодолимые рычаги, всемогущие машины; это гигантские краны, поднимающие над муравейниками строек целые кварталы плавающих крепостей с башенками, тяжёлыми, как груди допотопных млекопитающих. Я тщетно борюсь с мужчиной, у которого косые и очень сладкие глаза; из каждого неистового объятия он мягко высвобождается, улыбаясь и слегка отстраняя руки... Это мой отец, он является мне во сне, и, однако, когда я смотрю на него, он совсем не такой, каким я видел его при жизни, в моём детстве. И всё же это он; есть что-то отстранённое в выражении его лица; нечто, вероятно, существовавшее при его жизни отчётливо является мне теперь, более чем двадцать лет спустя, когда я снова вижу его во сне.
     Борьба заканчивается отказом; я отступаю; потом образы смешиваются; река (По или Пенея), которая — я ощущал во время борьбы — протекает где-то рядом со мной, покрывается мраком; образы перемешиваются, словно грозовые облака спустились низко-низко на землю; наступает интермеццо, во время которого я, возможно, вижу другие грёзы, но ничего не помню, кроме мучительных поисков вдоль тёмных дорог, когда сон снова проясняется. Я нахожусь на площади великой метафизической красоты; это пьяцца Кавур во Флоренции, наверное; или, может быть, одна из тех прекрасных площадей Турина, или, может быть, ни то ни другое; с одной стороны видны портики, над которыми возвышаются квартиры с закрытыми ставнями, торжественными балконами. На горизонте видны холмы с виллами; на площади небо очень светло, оно вымыто грозой, однако чувствуется, что заходит солнце, ибо тени домов и редкие прохожие на площади кажутся очень длинными. Я смотрю в сторону холмов, куда спешат, убегая, последние грозовые облака; местами виллы совсем белые, и в них есть что-то торжественное и гробовое; я смотрю на них против очень чёрного занавеса неба в этой точке. Вдруг я оказываюсь рядом с портиками, перемешанными с группой людей, что спешат к двери какой-то булочной, этажи которой переполнены разноцветными пирогами; толпа торопится и смотрит внутрь, словно в двери аптеки, когда в них вносят прохожего: возможно, он ранен или у него начался приступ прямо на улице; но вот, глядя на это, я увидел моего отца со спины, он стоял посреди булочной и поедал пирог; однако я не знаю, уж не из-за него ли так торопится толпа; тогда меня охватила некая тоска, и возникло желание бежать на восток, в более гостеприимную и новую страну, и одновременно я стал искать под моими одеждами нож или кинжал, ибо мне кажется, что в той булочной моему отцу угрожает опасность, и я чувствую, если я в неё войду, то кинжал или нож будут мне необходимы, как если бы я заходил в бандитский притон; но моя тоска усиливается, внезапно толпа затягивает меня в свой водоворот и увлекает к холмам; у меня впечатление, что мой отец уже не в булочной, он скрылся, а меня будут преследовать, как вора; и я просыпаюсь, томимый этой мыслью.