Тексты французского сюрреализма

¹⁹2₄

Луи Арагон

ТЕНЬ ИЗОБРЕТАТЕЛЯ

     Когда передо мной самые плохонькие сочинения, банально беспорядочные или трогательно наивные, но я при этом способен осознать, что передо мною всё-таки сочинения, именно это свойство — придуманность, изобретённость — поражает меня, как бы эфемерны и нелепы они ни были; и моё сердце уже не может оставаться равнодушным. Я много раз испытывал паническое чувство на Выставках Конкур Лепин, куда я возвращаюсь, сам не знаю почему, каждый год и прогуливаюсь среди изобретений: дурацких игрушек и удивительных приспособлений, что оказывают весьма сомнительную службу домашним хозяйкам. Чайные ситечки, розетки подсвечника на пружине наводят на меня порой непреодолимый ужас. В такие минуты я пытаюсь представить себе человека, придумавшего всё это, и спокойно опускаюсь в пропасть.
     Открытие — интеллектуальный удар грома, оно не соизмеримо ни с порождаемой им любовью, ни с её разрушительной силой. Тот же механизм действовал и при открытии лампы Галилея, и при создании игрушки — деревянных дровосеков, рубящих по очереди ствол дерева. Возникает чудесное, оно не прекращает существовать благодаря имагинативной длительности, в процессе которой кажется, что дух продуцирует из самого себя некий принцип, который не был в него вложен изначально. Универсализация открытия, то есть признание его ценности, какой бы неожиданной она ни оказалась, всегда остаётся ниже момента мысли. Судья, умеющий останавливаться только на последствиях, рискует уменьшить эффект, производимый мыслью; нет сомнения, что Гегель предпочёл бы яблоку Ньютона ту сечку, которую я видел вчера у торговца скобяным товаром на улице Монж, её реклама убеждала, что "эта уникальная сечка открывается, как книга".
     На перекрёстке грёз, куда приходит человек, не ведая о продолжении своей долгой прогулки, прекрасное безразличие золотит отсветы универсума. Когда на первом плане наших воспоминаний возникают полезные изобретения, прославлены будут исключительно они прежде всего и всегда, но обратите внимание на их тень: не в ней ли их истинная природа? В тот момент, когда формируются тени, эти машины практической жизни ещё только пробуждаются с неубранными волосами сна, с безумными глазами, ещё не адаптированными к миру, что делает их близкими простому поэтическому образу, скользящему миражу, из которого они едва ли вышли, ещё не протрезвев. И тут сам инженер начинает отрекаться от своего гения, он снова берёт эту галлюцинацию и, так сказать, калькирует её, переводит, ставит на расстояние протянутой руки неверующих. Потом, в свою очередь, вмешивается опыт. Но на той необъяснимой стадии, в той таинственной точке, где чистое изобретение не продиктовано ни использованием, которое ему уготовило будущее, ни медитативной необходимостью, в тот миг, когда изобретение только появляется на свет, едва начиная осознавать себя, когда оно чуть-чуть приподнимается, оно являет собой некое новое отношение, безумие, которое позже превратится в реальность. Загадка, аналогичная заре. Вы призываете на помощь понятие случайности, но это доказывает, что вы всего лишь пасуете перед запутанностью и случайностями самого воображения; однако вы прекрасно видите, что я способен их вообразить. Другое решение — частное применение общего закона — не лучше. Согласование изобретения и закона происходит последовательно, когда дух входит в свои права и утверждается. Знал ли мелкий ремесленник, закрутивший первым вокруг оси с орнаментом красную рыбку металлического полукруга, вращение которого образует удивительный бокал сияющей и настоящей воды, знал ли он о стойкости впечатлений, отложившихся на сетчатке глаза? И думал ли он о своих доходах? Я осмелюсь предположить, что он был одержим идеями движения и воды — действующей метафоры, в которой сочетались браком прозрачность и отблеск.
     Абстрагировать и изобретать — действия, совершенно противоположные друг другу. Изобретение может быть только в сфере частного. Я всё больше убеждаюсь в верности этих предположений. Но меня сдерживают распространённые ложные представления об абстрактном, конкретном и различных других способах познания. Надо сказать, что некоторые умы, лучшие умы, прекрасно поспособствовали смешению этих понятий. В отличие от моей точки зрения, возобладало парадоксальное мнение: обыденное познание абсолютно конкретно и, следовательно, абстрактное является прогрессивным шагом вперёд по сравнению с ним. Итак, если я анализирую идеи, сформированные мною относительно любого предмета, когда мне это заблагорассудится, я всегда нахожу подходящее слово. Противопоставление научного и обыденного познания — ошибочно, ибо они оба почти одинаково абстрактны и различаются лишь тем, что научному познанию удалось избавиться от некоторых безосновательных мнений, которые перегружали первичную абстракцию при её рождении. Философское познание, если таковое действительно заслуживает этого названия, действует иначе: объекты, идеи представляют собой вовсе не пустые абстракции или смутные мнения, но они обретают некое абсолютное содержание, когда реализуются в сфере особенного, при своём минимальном распространении; то есть речь идёт об объектах и идеях в их конкретной форме. Нетрудно заметить: это не что иное, как образ, который и есть способ познания поэтического, ибо поэтическое — это способ познания. В этом смысле философия и поэзия — одно и то же. Конкретное — это последний момент мысли, подобное состояние конкретной мысли и есть поэзия. Можно легко понять, что я подразумеваю под формулой "изобретение возможно только в сфере частного": конкретное является самой материей изобретения, а механизм изобретения сводится к механизму поэтического познания, то есть к вдохновению.
     Обыденное познание происходит в соответствии с некими постоянными отношениями и сопровождается суждением о тех абстракциях, которыми она манипулирует: это суждение есть реальность. Однако идея реального чужда всякой истинной философии. Было бы безумием приписывать конкретному понятию то, что свойственно абстракции, которую считают идеальной с точки зрения духа. Отрицая реальное, философское познание устанавливает прежде всего новое отношение внутри своего материала — это отношение ирреального: и тогда изобретение, например, сразу передвигается в область ирреального. Потом оно, в свою очередь, отрицает ирреальное и преодолевает обе эти идеи, воспользовавшись последним средством, благодаря которому они одновременно отрицаются и утверждаются, что примиряет и поддерживает их: это последнее средство — сюрреальное, которое представляет собой также одно из определений поэзии. Итак, изобретение — это установление сюрреального отношения между конкретными элементами, механизмом изобретения является вдохновение.
     Возможно, вы уже знаете, что поиск сюрреального, методы утверждения его доминирующей роли приняли в повседневном языке имя сюрреализма. Немного поразмыслив, вы научитесь различать, какие изобретения являются чисто сюрреалистическими. Сюрреальная природа установленного отношения в некотором смысле очевидна, несмотря на деформацию с точки зрения практического применения. Подобные изобретения хранят следы различных моментов жизни духа и его исканий: размышление над реальным, его отрицание, его примирение и абсолютный посредник, объединяющий рассмотрение, отрицание и примирение. Философские изобретения — предмет постоянных острот со стороны черни, которую разочаровывают противоречия, она даже изобрела смех, чтобы с честью выходить из положения в присутствии противоречий. Это тот юмор, что фальшиво позванивает колокольчиками в человеческом стаде. Однако есть и другой юмор: юмор как определение поэзии, в том случае если она устанавливает сюрреальное отношение в его полном развитии. Именно это свойство юмора, вероятно, и делает изобретение сюрреалистическим. Следовательно, в подобном изобретении поражает вовсе не его полезность, которая не способна объяснить сюрреального; полезность только ещё больше нас запутывает, тем более что сама постепенно сходит на нет. Такое изобретение невозможно передать и через понятие игры. Игра не подходит: игровая деятельность не способна удовлетворить породивший её ум. Прекрасно понимая ход игры, ум не способен отделиться от её тайны, он завяз в области странного, как в болоте, он больше не верит в порождённую им игру.
     · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · ·
     Отличительные признаки подобной изобретательной выдумки, способной изменять свой темп, функции своих элементов, направляя их к неформулируемой цели, во имя торжества этого юмора, что представляется только для дураков внешне противоречивым и порой даже смешным, — я нахожу эти признаки в целом ряде манёвров, ставящих под вопрос значение небольших привычных объектов и никогда не бывших поводом для скептицизма. Таковы предметы нашей общественной игры, например: носовой платок, спичка, верёвка, ключи... которые не вызывают ни смеха, ни слёз, мы почти не смотрим на них, лишь изредка берём в руки, и первоначально они кажутся безразличными духу. И я брошу вызов тому, кто посчитает возможным анализировать заключённый в них разумный интерес. Это чистые продукты воображения, это само воображение, а значит, они должны ускользать от разумения. Так, установленная на тротуаре спичка подобно комете запускается в комнату одним-единственным щелчком; а если три спички поставить портиком на спичечную коробку и зажечь посередине поперечную спичку, то вся конструкция полетит, и т. д. Чистые изобретения, для которых никто не ищет ни утилитарного применения, ни даже иллюзии применения, и являются непосредственным воплощением сюрреалистического юмора вне его специальных мизансцен. Это не игры, но философские деяния первой величины. (В первую очередь, отрицается реальность спички как спички, утверждается её ирреальность, и эта спичка, следовательно, может быть чем угодно другим — деревом, ракетой, песенкой; далее, её применение можно извратить, вывернуть, и она будет относиться к сфере деятельности, которая не известна сама себе, это будет новое, неопределённое, само себя изобретающее, то есть сюрреальное применение, и именно тогда возникнет иллюзорное объяснение этого факта как игры, примиряющей противоречивую суть спички для внешнего наблюдателя, однако это объяснение должно на самом деле уступить дорогу поэзии, единственной правдоподобной интерпретации этого щелчка — вон из реальности.)