Тексты французского сюрреализма

¹⁹2₆

Рене Кревель

ДУХ ПРОТИВ РАЗУМА

     Вот простой и окончательный ответ всем тем, кто, демонстрируя свою смелость, выбирал для убедительности кокарды с декором и цветами, вышедшими из употребления, восхвалял орхидею Оскара Уайльда и болт в петлице Пикабиа. Нам ни к чему спектральное разложение фальшиво изысканного фиолетового цвета, которым принуждал себя соблазняться Баррес в сумерках своего отрочества. Заранее приговорённый к невозможности достичь опасного ядра, он был словно загнан в угол собственным зловонием, вдыхая пергаментными ноздрями миазмы западных болот. От безграничной Камарги он не помнит ничего, кроме отдельных развалин какого-то города, театрального и скупого, жалкие декорации которого из мягкого картона не мог оживить даже ветер. А для смерти он собрал полный набор косметических символов, чтобы нарумянить её тайну; его руки, из которых не выходило ни единого пучка эктоплазмы, маленькими, окостенелыми, вздрагивающими жестами распределяли по букетам с душком цветы, которые удалось выкрасть у человеческого загнивания. Со свойственным ему патологическим эгоизмом, стремясь всему придать важный вид. По правде, вся эта пышность чёрной мессы не смогла произвести чуда, и многочисленные ритуальные действа, таинственные места, искусственные существа — всего этого оказалось достаточно, чтобы доказать, насколько он был предателем самого себя. Себя, осмеливавшегося говорить о "Культе Я", в то время как его дух, недостаточный для великих замыслов, воистину испытывал нужду в ослике, садике, маленькой девочке.
     И разумеется, не без умысла он выбрал этот замкнутый город, не способный существовать сам по себе, приговорённый быть дряхлой кокетливой марионеткой. Поэтому вовсе не стоит дожидаться собрания Палаты депутатов, Лиги патриотов, чтобы судить человека и отгородить его фальшивыми камнями, похожими на крепостные стены Эг-Морта. Итак, Баррес влиял на словесность, но не на дух. Влияние Барреса — несложный секрет. Его фразы легко вылущиваются. Блестящая техника, без сомнения, но техника того же порядка, в целом, как техника игроков в бильярд. Он мастер словесной игры карамболем. Но что дальше? Перед вами, разумеется, то самое мошенничество, которое разоблачал Андре Бретон, — мошенничество, которое, впрочем, не является чем-то исключительным, поскольку тот же Бретон в своей брошюре более чем пятилетней давности, но опубликованной недавно под названием "Необходимая самооборона", уточняет: "Речь идёт не о том, чтобы разбудить слова и подчинить их учёной манипуляции, заставляя их служить созданию более или менее интересного стиля. Утверждать, что слова являются первичной материей стиля, едва ли более изобретательно, чем представлять буквы как базу алфавита. Слова на самом деле — совершенно иное, и, возможно, слова — это всё. Проявим же любезную снисходительность к людям, которые смогли найти им только литературное употребление и льстят себя надеждой получить с их помощью артистическое признание, после чего следует признание общественное". И, разумеется, несмотря на возможность подвергать литературные употребления грубому насилию, они останутся лишь пустым кривлянием. Сколько будет весить пышно разодетая фраза по сравнению с голой мыслью, гениальной стенограммой, как, например, в "Поре в Аду". Свободные от волочащихся одежд, от претенциозных манто образы, идеи наших самых уважаемых стилистов оказываются беднее Иова. Это ремесло портного, искусство сшивать остатки. Но кто посмеет хвалиться, что постиг приёмы Бодлера, Лотреамона, Рембо. Жёсткие, обнажённые, революционные, они ломают рамки, посылают к чёрту всякие ограничения, сторожевые вышки фальшивых крепостных стен, сама память о них не поддаётся влиянию той или иной партии, и потому лишь взрыв смеха может быть ответом благонамеренному писателю на название "Наш Бодлер", которым, серьёзный как Арбатан, он решился окрестить книгу об авторе "Цветов зла". В противоположность нашим низкопоклонным официозным представителям, тайным или явным, я вспоминаю ещё и юмор Жарри, белые поэмы на белом Поля Элюара. Яйцо ещё никогда не обрастало заново скорлупой. Баррес, Эг-Морт пытались соорудить себе скорлупу. Чтобы вызвать о себе хорошее мнение, они дошли до ничтожного понятия индивидуализма. Даже не удивительно, когда, несмотря на столько лирических усилий, от депутата рынка Алль воняет старым шерстяным носком. Его эгоизм ни вблизи, ни издалека не сравним с идеальным субъективизмом; эгоизм — враг духа, ибо он относится ко всему, что с какой-то крестьянской пронырливостью считает себя понятием реальности; он слишком большая кокетка, чтобы заигрывать с тем, чего он боится больше всего на свете. Нам превосходно видно, какую неоценимую помощь приносят ему аксессуары — война, родина, Береника и, в последнюю очередь, "Сад на Оронте", между заседаниями в Палате депутатов, подобно тому как иные предаются радостям на улице Мучеников, с той разницей, что на улице Мучеников разгуливают гиперемия, смерть, в то время как в "Саду на Оронте" прекрасно подстриженные деревья, манекены из бархата и шёлка не сделали никогда никому ничего дурного и были бы в большом замешательстве, если бы могли это сделать.
     Баррес — классический пример сопротивления духу, лукавства, однако избранные им символы (Венеция, Толедо, Камарга) не несут ответственности за неловкость его произведений и неуместные сопоставления. Он — преступник; сомнение ему не чуждо, но он не перестаёт тем не менее прибегать к помощи ничтожных призраков. Преступлением против духа и отступничеством от самого дорогого и ценного является превращение мысли в искусство услаждения, подобно мандолине в руках дочки консьержки, и в конце концов он сам чувствует себя как вор, которого обокрали, обманули, он в тоске, оттого что и его одурачили. Тем хуже, ибо для того чтобы делать великие вещи, надо быть очень наивным, и без невинности невозможно ничто достойное восхищения; без той невинности, что заставила Робера Десноса рассказать нам о художнике Миро, чьи картины только что открылись нам во всей свободе, революционности. И никто не мог удержаться, чтобы не увлечься ими всерьёз: "Миро — благословенный художник". И да будут благословенны все те, кто осмелился разорвать круг выгодного загнивания. Но как оценивать глупый и дурной романтизм, ставящий Рембо, поэта благословенного в истинном смысле этого слова, в ряды поэтов проклятых. По правде говоря, только трусость могла вынудить некоторых судей говорить в таких выражениях о разрушительной свободе и о её чудесах.
     Несогласие с окружающим миром — не проклятие, но благословение духа (ещё немного, и можно было бы говорить о благодати), ибо если бы ничто из внешних проявлений, или законов, которые придумали сами люди, не возмущало дух, то он сливался бы с этими внешними проявлениями, с этими законами и не претендовал бы на собственную жизнь. Всякая поэзия, всякая интеллектуальная, моральная жизнь есть революция, ибо перед человеком всегда стоит проблема разбить цепи, которые приковывают его к твердыне условности. Не пристало разглагольствовать о магах. Вспомним Лотреамона: "Поэзия должна делаться всеми, а не одним". Комментируя эту фразу, Поль Элюар пишет: "Сила поэзии будет действовать на людей очистительно. Все башни из слоновой кости будут разрушены, все слова станут священными, и, наконец ниспровергнув реальность, человек может лишь закрыть глаза, чтобы распахнулись двери в чудесное".
     Мы раз и навсегда осуждаем приятные рамки, развлечения и удовольствия, потому что сознание рискует увидеть за ними скрытую античеловечность. Как только мы откажемся от корыстного использования благоприятных обстоятельств и фактов, мы обретём вполне справедливое право разоблачать всю злосчастную видимость разумных доводов против духа.
     Пусть Поль Валери лирически заклинает необычайные судороги, пробегающие по хребту Европы, известную всем тревогу, переходящую из реальности в кошмар и из кошмара снова в реальность, пусть он произносит надгробную речь по Лузитании и запевает треносы. Ни удивительная дрожь, ни известные продукты тревоги, ни плачевная история Лузитании, ни одно из зрелищ, которыми так легко нас разжалобить и которые, при всей их ужасной прискорбности, пребывают всё-таки в области относительного и потому не могут привлекаться как доказательства или причины кризиса духа.
     Кризис духа? Очень удобный символ, и, поскольку его подтекст перегружен, он никогда не пробуждает нашего сомнения. Смутная живописность подобной формулы, впрочем, могла гарантировать лишь дешёвый успех, и квазиуниверсальное тщеславие возрадуется от этих слов, в которых его претензиям мягко польстили, выдержав известные испытания в нашей частице времени и пространства. Для того чтобы цивилизация познала, что она смертна, были необходимы все трагедии, перечисленные Полем Валери, однако эта цивилизация никогда не сомневалась в законности своей резонёрской гордыни — она просто наслаждалась, не подвергаясь опасности, маленьким повседневным благополучием и, кажется, не была обязана этим мирным годам ничем, кроме как недостатком элементарного ясновидения. Когда страус, закрывающий глаза, уверен, что его не видят, то этого нельзя исправить, как и дурной запах изо рта. Не стоит умиляться при виде этих мелких утраченных гарантий.