Тексты французского сюрреализма

¹⁹2₄

ТРУП

Он стал так ужасен, что,
проведя рукой по лицу,
сам почувствовал своё
безобразие.
Анатоль Франс. "Таис"

     Анатоль Франс не умер: он не умрёт никогда. Какие-нибудь лихие писатели через дюжину лет обязательно придумают нового Анатоля. Некоторые люди буквально не могут прожить без этого комического персонажа, самого "великого человека века", "писателя-мастера". Они собирают малейшие слова, изучают с лупой малейшие фразы и потом блеют: "Как это прекрасно... да ведь это же потрясающе, это блестяще! Мастер на века".
     Тот, кто покинул нас, был, однако, не очень симпатичен. Он думал всегда лишь о своём интересике, о своём здоровьице. Он жил в постоянном ожидании смерти, как нам представляется. Красивая позиция. Но задумаемся всерьёз: что он делал, о чём думал? Ибо сегодня речь идёт только о том, чтобы положить пальмовую ветвь на его гроб — самую тяжёлую ветвь — и задушить воспоминание о нём.
     Побольше достоинства, господа родственники. Рыдайте всеми слезами своего тела. Анатоль отдал богу то, что называется душой. Вам нечего больше ждать от его памяти — мягкой и сухой. Всё кончено!
     Уже спускается ночь. Если хватит духу пробежать некрологи, мы удивимся бедности похвал, предназначенных светочу Франсу. Какие грустные венки из целлулоида! Все повторяют слова Барреса: "Он очень поддерживал нас". Какое коварство! Поддерживать французский язык — это напоминает старшину или очень педантичного школьного учителя. Я думаю, это очень странная идея — терять столько минут, чтобы прощаться с трупом, у которого вынули мозг! Поскольку всё кончено, хватит об этом говорить.
     Я присутствовал сегодня на весьма красивых зрелищах. Служащие похоронного бюро что-то не поделили у гроба. Я видел также какую-то женщину в трауре, с креповой вуалью, она шла в больницу поточить лясы со своим умирающим муженьком и показать ему новую одежду, которую она купила утром в ожидании его смерти.
                                                                                                                                Филипп Супо

     Лик славы, лик смерти — вот лицо Анатоля Франса — живого и мёртвого. Труп, мы не любим тебе подобных. Однако у тебя много оправданий для долгой жизни — красота и гармония, которые наполняют тебя уверенностью, возлагают тебе на губы добрую улыбку, улыбку отца семейства. Красота, труп, мы знаем её хорошо, и если мы соглашаемся на неё, это именно потому, что у нас она не вызывает улыбки. Мы полюбили огонь и воду только тогда, когда возжелали в них броситься. Гармония — ах! гармония — узел твоего галстука, мой дорогой труп, и твои мозги поодаль, прекрасно уложенные в гробу, и слёзы, что так сладки, не правда ли.
     То, что я больше не способен представить без слёз на глазах — это Жизнь; она является сегодня в маленьких смехотворных вещах, которым поддержкой может быть только нежность. Скептицизм, ирония, подлость, Франция, французский дух — что это всё такое? Мощный порыв забвения уносит меня далеко-далеко. Может быть, я вообще никогда не читал, не видел ничего из того, что обесчещивает Жизнь?
                                                                                                                                  Поль Элюар

     Если ещё при жизни говорить об Анатоле Франсе было слишком поздно, посмотрим с признательностью на газету, что уносит его, злостную ежедневную газету, что сначала его привела. Лоти, Баррес, Франс — отметим, однако, прекрасным белым знаком год, который похоронил всех этих троих мрачных господ: идиота, предателя и полицейского. Последнему мы дадим, я не возражаю, особенно презрительное имя. Вместе с Франсом уходит хотя бы крупица человеческого рабства. Пусть будет праздником тот день, когда мы хороним хитрость, традиционализм, патриотизм, оппортунизм, скептицизм, реализм и неискренность! Подумать только, что самые низкие комедианты того времени кумовались с Анатолем Франсом, и мы не простим ему никогда, что он украшал в цвета Революции свою сияющую нелепость. Пусть откроют, для того чтобы запереть в нём труп, ящик на парижских набережных, ящик со старыми книжками, которые "он так любил", и пусть бросят это в Сену. Нельзя, чтобы смерть этого человека поднимала пыль.
                                                                                                                              Андре Бретон

     Сам на себя сержусь, когда по какому-то машинальному утомлению я начинаю листать дневники разных людей. Именно здесь проявляется вся банальность мышления, к которому они так согласно приходят в один прекрасный день. Их существование основано на вере в это согласие, именно в нём всё, что их возбуждает. Кто-то должен наконец собрать их голоса, чтобы ещё один мог бы собрать голоса самых последних из людей, и этот человек был бы совершенно банальной фигурой, материализацией этой веры.
     Местные муниципальные советы, на мой неразличающий взгляд, слишком волнуются сегодня из-за какой-то ничтожной смерти, ставят на фронтон своих школ плиты с его именем. Этого должно быть достаточно, чтобы описать того, кто недавно покинул нас, ибо невозможно представить себе, чтобы Бодлер, например, или кто-нибудь из тех, кто достиг высшего предела и бросал вызов смерти, наслаждались дифирамбами прессы или современников, как вульгарный Анатоль Франс. Что было у последнего, умилявшего всех тех, кто сам воплощает отрицание чувства и величия? Приблизительный стиль, который каждый считает себя вправе обсуждать по рекомендациям преподавателя; язык — всеми восхваляемый, в то время как язык существует лишь по ту сторону вульгарных оценок. Человек иронии и здравого смысла, трусливо учитывающий всё из страха показаться смешным, — он, уверяю вас, писал очень плохо. Но и хорошо писать — этого слишком мало, если не знаешь, стоит ли это писать. Посредственность, ограниченность, страх, уступчивость любой ценой, незадачливая спекуляция, пораженчество, удовлетворённость самим собой, безукоризненная честность, простота, думающий тростник — найдут себя после долгого труда в этом Бержере, нежность которого напрасно мне будут доказывать. Спасибо, я не хочу кончать жизнь в этом простом климате — жизнь, которая не заботится об извинениях и о том, что о ней скажут другие.
     Я считаю любого почитателя Анатоля Франса дегенератом. Мне нравится, что литератор, которого приветствуют сегодня одновременно и тапир Моррас, и слабоумная Москва, и даже, по своей невероятной глупости, сам Поль Пенлеве, написал, чеканя монету гнуснейшего инстинкта, самое обесчещивающее из предисловий к графу де Саду — тому, кто провёл всю жизнь в тюрьме, чтобы получить в конце концов пинок ногой от этого официального осла. То, что вам льстит в нём, что делает его священным, а меня не трогает, это даже не талант, весьма сомнительный, но низость, позволяющая первому встречному бездельнику восклицать: "Как же я не подумал об этом раньше!" Омерзительный фигляр духа, он поистине выразил собой всё французское бесчестье, ибо этот тёмный народ оказывается до такой степени счастлив, что одолжил ему свое имя! Бормочите же всласть об этой загнивающей вещи, об этом черве, которым, в свою очередь, завладеют черви, вы, опилки человечества, обыкновенные людишки, лавочники и болтуны, слуги государства, слуги живота, индивиды, погрязшие в грязи и деньгах, вы, потерявшие такого прекрасного слугу суверенного компромисса, богиню ваших очагов и ваших милых радостей.
     Я нахожусь сегодня в самом центре этого гниения, в Париже, где солнце бледно, а ветер вверяет трубам свой ужас и томность. Вокруг меня происходит копошение, ничтожное движение космоса, всё величие которого стало объектом насмешки. Дыхание моего собеседника отравлено невежеством. Во Франции, как говорят, всё кончается песенками. Пусть тогда тот, кто только что подох в сердце всеобщего благоденствия, обратится, в свою очередь, в дым! От человека вообще остаётся мало, ещё более возмутительным будет вообразить себе, что он был человеком. Я уже несколько дней мечтаю о резинке, чтобы стереть человеческую низость.
                                                                                                                                   Луи Арагон