Тексты французского сюрреализма

¹⁹2₃

Роже Витрак

ОТКРЫТАЯ КОМНАТА

     Если бы в каждый миг своей жизни я считал необходимым останавливаться или пропадать в небытие, я бы упрекал себя за то, что помечал каждое событие некоей идеей. Я останавливаюсь только для сна. Впрочем, я не выбираю себе предлогов специально. Одного образа, слова, даже просто жеста мне порой достаточно, чтобы заполнить целый месяц жизни. Я начинаю кружиться вокруг какого-нибудь одного знака — этим я не очень-то отличаюсь от других. Всё заканчивается исповедью или прохладной ванной, откуда я выхожу, если не блестящ, то, по меньшей мере, отмыт добела и готов к новым упражнениям.
     Я не верю в чудеса. Но я верил и верю в те большие комнаты с тысячью дверей; здесь может проходить кто угодно, каждый может остановиться, чтобы поздороваться, поесть, испражниться или произнести слово, которое будет написано у него на лбу на всю оставшуюся жизнь.
     Идеи кажутся мне действительно свободными только потому, что некоторые лица умеют отделять их одну от другой. Этой ставшей привычной для меня гимнастике я обязан недоверием к гимнастике вообще. Я убеждён, что нет слов, поз, элементов, которые, будучи подобающе проиллюстрированы, не создали бы систему, столь удивительную и столь же чудесную, как те, что мы привыкли преодолевать и разрушать. Одеваемся ли мы в цифры, конструируем ли фразы с помощью геометрических объёмов, ощущаем ли некое сверхчувственное возбуждение от света, создаём ли из обрывков целую химию образов, разрешаем ли иначе, чем посредством выражения, жизненные проблемы: например, стать из одного человека тысячью индивидов, именно индивидов, а не массовой распечаткой в умах горожан; потом в хорошо рассчитанный момент незаметно убить себя; по возможности предвидеть фактор воскрешения, довести до крайности способность забвения вплоть до того, что и вовсе потерять нить, какой бы тонкой она ни оставалась, между этими двумя состояниями; смешать, взяв смелее в качестве аксиомы так называемые установленные законы, чтобы наконец прийти к юмористической науке, изложение которой в семи томах содержало бы предложения, в которых логика и опыт уступали бы её всеобщей механике благодаря тому, что одни правила игры заменялись бы на другие, где лошадь, башня, дама, пиковый король, цифра 9 стали бы, например, знаком креста, словом "да", абсолютными правилами поэзии, новой болезнью, неоспоримой истиной и т. д., мы бы превратились от этого в новых дураков, рискуя поздравить себя с тем, что мы остались такими же прозрачными, как стекло, предаваясь всецело развлечению и "шутке".

     P. S. Терпение, однако. В стране французского Языка существует немало растущих слов. В наш век, когда словарь можно положить в карман, единственное слово покрывает всё небо — это прекрасное рабство, с которым я себя поздравляю.

Робер Деснос

Д.-А.-Ф. де САД

     Легенда о маркизе де Саде — одна из самых патетических. Мы не будем пытаться опровергнуть её. Мы только оставим за собой право интерпретировать её, не прибегая к утилитарным догмам, которые в конце концов услужливо вынесли нашему герою приговор. У этого имени, влияние которого огромно, а произведения неизвестны, есть любопытный омоним. Известно, в каком смысле Вийон использует слово "sadinet" (см. "Жалобы Прекрасной Оружейницы") и какое нежное значение имеет слово "sade". Во времена маркиза, однако, это значение исчезло из общеупотребительного лексикона, оно использовалось лишь некоторыми поэтами (Аполлинер "Каллиграммы"). Отныне это имя обозначает исключительно чудесного автора "Жюстины" и те Формы любви, которые он взял на себя труд описывать. Как это нередко случается с создателями религий, имя оказалось самодостаточным, оно обобщило в своём единственном звучном слоге целую доктрину, которая требует некоторой открытости духа, чтобы его ассимилировали открыто, прямо с листа. Мы не ставим целью воссоздавать библиографию маркиза, которая полностью воспроизводится в трудах доктора Дюрена и многих авторов, которые посчитали нужным восстановить его настоящую физиономию, замаскированную глупостями Жюля Жанена и его компиляторами. Кстати, любопытно, что из романтиков только Петрюс Борель, кажется, восхищался им. Достаточно прочитать на эту тему какие-нибудь двадцать строк, которые были посвящены ему в "Мадам Пютифар". (Переписка Флобера также содержит много хвалебных пассажей по его поводу.)
     И всё же кажется, что романтики, настолько обеспокоенные поисками своих предшественников, что дошли до восхваления Андре Шенье, могли бы вспомнить об идеях маркиза де Сада.
     Ибо на самом деле творчество маркиза де Сада — это первая философская и образная манифестация современного духа.
     Все наши теперешние надежды были, в сущности, уже сформулированы Садом, когда он впервые со всей полнотой показал сексуальную жизнь в качестве основания чувственной и интеллектуальной жизни. Любовь, которая потрясает нас сегодня и которую мы защищаем как первопричину наших поступков, — это та любовь, что была описана, начиная с первой "Жюстины" Д.-А.-Ф. де Сада. Романы де Сада вместе с "Опасными связями", "Монахиней" Дидро и "Письмами португальской монахини", с одной стороны, и "Исповедью" Жан-Жака Руссо, — с другой, составляют точку отсчёта всех любовных произведений ("Адольф", "Оберманн" и т. д. вплоть до Барреса). Это влияние не сводится только к духу, но относится также и к форме. Ничто так не актуально, как проза де Сада; его концепция романа — это концепция XIX века, и, наконец, его теории, относящиеся к жизни, — это те идеи, которые молодые люди 1830 года применяли со всем неистовством, не без литературы, разумеется.
     С точки зрения эротической творчество де Сада — это творчество в высшей степени интеллектуальное. Какими бы ни были причины его возникновения — эротомания или материальная невозможность активной жизни (тюрьма) — оно представляет собой создание абсолютно нового мира. Страна, в которой действуют персонажи, — это страна, где он сам желал бы жить, и он рассказывает перипетии своих героинь как актёр-участник. Любовь воспринимается им серьезно, так же, как и разврат, и преступление. Этот трагический юмор, определение которого ещё предстоит сформулировать, обрёл в нём своего первого представителя. Его тон никогда не порывает с величием, с той значительностью, которая могла бы принадлежать Боссюэ — самому волнующему из моралистов, если бы его волновало что-нибудь иное, кроме общих мест, мелких людей и мелких действий.
     Де Сад — моралист, он моралист более чем кто-либо другой. Все его герои одержимы желанием согласовать свою внешнюю жизнь и жизнь внутреннюю, все они не что иное, как идеи, сосредоточенные на любви и сцеплении фактов. Добродетель, вовсе не смехотворная под его пером, кажется такой же восхитительной, как преступление, но не более, не менее. Добродетель и преступление — концепции одновременные и вне всякой догмы. Герои уходят с нашей грешной земли к идеалу и вовсе не довольствуются "deus ex machina". И оттого, что они декламируют с большим достоинством и "смыслом", чем герои Корнеля, они нас трогают ещё сильнее. Тот факт, что Сад скрестил две теории, не подлежит сомнению, но никогда, при всей оскорбительной внешности, ни один персонаж не производит на нас удручающего впечатления.
     В то время как все его предшественники в эротической литературе смотрели на "предмет" с насмешливой улыбкой, с отчаянным скептицизмом или с отвратительной грубостью, Сад рассматривает любовь и её акты с точки зрения бесконечного; в его произведении нет никакой улыбки, его подчас трагическая язвительность напоминает трагический смех "проклятых" романтиков; величайшая вера в преступление или добродетель одушевляет его героев наподобие Родена, Жюстины, Жюльетты. Слово "либертен" под его пером взято в своём чистом смысле свободы духа, и ни в один из эпизодов своих книг Сад не вводит того ужасного сомнения, которым его современники украшают свои пресные продукции. Что касается грубости, то нет ничего более чуждого его темпераменту. Он называет всё своими именами, а врождённый аристократизм придаёт престижное украшение его письму. Он не знает никакого ограничения в описании сладострастия. Нет ни одного извращения, которое могло бы ускользнуть от его точного анализа, в котором к тому же не найдёшь ни одной вульгарной или неуместной строки.
     Оккультное влияние Д.-А.-Ф. де Сада продолжается уже сто пятьдесят лет. Кажется, что отныне оно из тайного станет более явным. За это мы благодарим Гийома Аполлинера, с удовольствием обнаружившего в божественном маркизе тот модернизм, что двигал самим Аполлинером всю его жизнь. Ему нравилось видеть в Жюстине образ женщины прошлого, а в Жюльетте — современную женщину, которой он столько принёс в жертву, что кажется, всё его творчество посвящено исключительно ей.
     Теперь пусть невежды свистят в своё удовольствие, Садом будут восхищаться во все времена все те, кто способен наслаждаться прекрасными примерами моральных законов и свободой духа. Жизнь Сада и его творчество открывают, каким из этих дорогих принципов мы должны принести себя в жертву. Именно по этим причинам Сад принадлежит не литературе, но истории нравов; и его место, скорее, в ряду основателей религий, а не на более низкой ступени — романистов и школяров.

Робер Деснос

ГАЛСТУКИ ПОЭТА

     Гийом Аполлинер любил окружать себя причудливыми безделками: двурогие флаконы, старые ступки и т. д. Применение, которое он им находил, было прелюбопытно.
     Однажды вечером Пикабиа зашёл к нему, чтобы отвести его к одному меценату, который очень желал видеть у себя поэта "Алкоголей".
     Аполлинер оказался в состоянии надеть по этому случаю смокинг — обязательную униформу светских вечеров. Но он никак не мог найти чёрного галстука, который должен был подчеркнуть его элегантность. Напрасно были обследованы буфеты, шкафы, книжные полки, сундуки. В конце концов, когда с приближением назначенного часа Аполлинер готов был рвать на себе волосы, вдруг желанный объект был обнаружен, в кухне на дне бокала, наполненного водой. Однако горлышко бокала было такое узкое, что все усилия выудить галстук были напрасны. "Разбей бокал", — сказал Пикабиа. "Пойми, — отвечает Аполлинер, — это очень ценный бокал".
     И в отчаянии он надевает красный галстук. Бесполезно говорить, что все нашли это новшество очаровательным.
     "Ох уж эти поэты", — говорили дамы.
     Можно поспорить, что он, со свойственным ему остроумием, рассуждал о Теофиле Готье и его жилете.

Андре Бретон

БЛАГОВЕСТИЕ ЛЮБВИ

                              Роже Витраку

Скоро сады настигнут нас подобно огням маяка
Пузыри-великаны лопнут на поверхности прудов
Лишь эмблематичные кристаллизации — маятник любви и пять белых углей —
Свидетельствуют: небо ещё чутко.
Появится и прекрасная лента
Бесконечно обвиваясь вокруг абстрактных и естественных красот
О друзья мои, закроем глаза
Пока не услышим, как перестанут свистеть
Прозрачные змеи пространств
Ведь мы живём в абсолютной древности, —
В каждом луче есть слуховое оконце,
и в каждом может явиться Горгона
Мы уже помогли перемещеньям своих рук
Не двигаясь, мы смотрели с берега реки
Как трудно даётся подъём крыла
Как другие учатся опустошать бесшумно
Карманы висящей, украшенной колокольчиками одежды:
Когда мы поднимаем голову, небо пеленает взгляд
Зажмуримся, и станет ясно, где нас нет,
Где, обманывая невозможную звезду на ветке,
Мы будем плясать — подобно огню на наших блёстках
И будет так всегда
Мы пройдём изумительными мостами
Мы бросимся в юдоль слёз
И даже лебеди однажды перестанут отвечать нам
На обратном пути к идеальным формам
Кто первым волшебную опасность
Стреножит воображаемой нитью,
Чтобы выйти наконец на просёлочную дорогу