По поводу "Бесконечного тупика"(продолжение) |
|
<···> "Невдалеке от меня какие-то знахари с опасливым и хитрым видом конкурентов собирали для своих корыстных нужд китайский ревень, корень которого необыкновенно напоминает гусеницу,
вплоть до её ножек и дыхалец, – а я между тем, переворачивая каменья, любовался гусеницей неизвестной ночницы, являющейся уже не в идее, а с полной конкретностью копией этого корня, так что было не совсем ясно, кто кому подражает – и зачем".
|
| Из текста Роже Кайуа "Мимикрия и легендарная психастения" ("Новое литературное обозрение" №13 (1995)): |
<···> <···> И тут мы оказываемся перед <···> загадочным и непонятным явлением, не поддающимся <···> непосредственному механическому объяснению; здесь тождество <···> столь разительно, что никак невозможно отнести его на счёт проекции чисто человеческих представлений о сходстве. За примерами не надо далеко ходить: круглые крабы похожи на круглые камешки, chlamys — на зёрна, moenas — на гравий, креветки палемоны — на коричневые водоросли, а рыба Phylopteryx, обитающая в Саргассовом море, представляет собой «растрёпанные водоросли, напоминающие плавающие кожаные ремешки», так же как Antenarius и Pterophryne. Осьминог вбирает в себя щупальца, выгибает спину, меняет цвет — и уподобляется камню. Внутренние зелёно-белые крылья Pieride-Aurore изображают зонтичные растения; наросты, узелки и бороздки на туловище Lichnée mariée делают её неотличимой от коры тополя, на которой она живёт. Lithinus nigrocristinus с Мадагаскара и Flatoides неотличимы от лишайников. Известно, насколько развита мимикрия у богомолов, чьи лапки похожи на цветочные лепестки и венчики; подобно цветам, они тихо покачиваются на ветру. Cilix compressa похожа на птичий помёт, Cerodeylus laceratus с острова Борнео — на палку, заросшую мхом, благодаря своим слоистым светло-оливковым бугоркам. Последний вид относится к семейству фазмидов; обычно они «цепляются за лесные кустарники и по странной привычке неравномерно вытягивают висящие лапки, так что распознать их ещё труднее». К тому же семейству относятся и палочники в форме веточек. Ceroys и Heteropteryx похожи на сухие колючие ветки, а полужесткокрылые шлемовые горбатки, обитающие в тропиках, — на древесные почки или шипы, как, например, маленькое насекомое-колючка Umbonia orozimbo. Когда <···> гусеница встаёт во весь рост и замирает, её не отличить от ветки кустарника, чему в большой степени помогает её шероховатый кожный покров. Все знают, что листотелы похожи на листья. Они близки к идеальному гомоморфизму некоторых бабочек, например Oxydia, которая садится на конце ветки <···> [и] внешние крылья складывает <···>, имитируя верхний листок; сходство дополняется тонкой тёмной полоской, проходящей через все четыре крыла и похожей на основную листовую прожилку. Существуют ещё более изощрённые виды мимикрии у насекомых, чьи внутренние крылья снабжены тонким отростком, похожим на черенок, «помогающий им как бы приобщиться к миру растений». Два развёрнутых крыла образуют вместе копьевидный овал, словно у листка, и здесь также пятно, <···> переходящее с одного крыла на другое, играет роль срединной прожилки; таким образом, «под воздействием органомоторики <···> [каждое крыло] крайне тщательно устроено, ибо <···> представляет собой законченную форму не по отдельности, а только вместе с другим крылом». Так выглядят Coenophlebia Archidona из Центральной Америки и различные виды индийских и малайзийских бабочек Kallima, требующих особо пристального изучения. Нижняя часть их крыльев воспроизводит, следуя вышеизложенной схеме, лист Nephelium Longane, куда они обычно садятся. Более того, согласно утверждению одного натуралиста, по поручению лондонской компании «Kirby & Cо.» занимавшегося скупкой таких бабочек на Яве, каждый из многочисленных видов Kallima (K. Inachis, K. Parallecta...) летает над кустарником того вида, на который больше всего похож. У этих бабочек сходство можно проследить до мельчайших деталей: крылья с серо-зелёными пятнышками как бы подёрнуты мхом, а блёстки на них подобны узорчатым изъеденным листьям: «всё, вплоть до пятен плесени, выступающих на листьях растений; всё, вплоть до прозрачных рубцов, оставляемых фитофагами после того, как они выедают паренхимы листьев, оставляя только прозрачную оболочку. Сходство создаётся с помощью перламутровых пятен на внешней стороне крыльев». Было предпринято немало попыток объяснить эти наглядные примеры, но все они оказались, по правде говоря, безуспешными. Не выявлен даже механизм данного явления. <···> <···> Морфологическую мимикрию, подобно хроматической мимикрии, можно сравнить с фотографированием формы и рельефа, но фотографированием не в плоскости изображения, а в трёхмерном пространстве со всей его широтой и глубиной. [Причём защищаться от хищников это мало помогает (они вообще могут полагаться не на зрение своё, а на другие органы чувств) - есть менее изысканные, но гораздо более эффективные способы (например, яду в себе накопить).] <···>. <···> Таким образом, мы имеем дело с роскошью, и даже, можно сказать, опасной, поскольку от мимикрии насекомое нередко страдает <···>: гусеницы-землемеры так удачно имитируют зелёные ростки, что садоводы обрезают их секатором; насекомым Phyllis и того хуже — они поедают друг друга, путая <···> с настоящими листьями, что наводит на мысль о каком-то коллективном мазохизме, ведущем к взаимному пожиранию; уподобление листку оказывается провокацией к каннибализму на такого рода тотемическом празднестве. Подобное толкование не так поверхностно, как кажется с первого взгляда: изначально человек тоже обладает некими физиологическими данными, странным образом <···> [корреспондирующими] с вышеуказанными фактами. <···> <···> <···> Ощущение своей личности как ощущение обособленности организма от окружающей среды и привязанности сознания к определённой точке пространства <···> [зачастую] серьёзно подрывается: мы попадаем в область психологии психастении, а точнее, в рамки легендарной психастении, если таким образом условно назвать нарушение устойчивых отношений между личностью и пространством [(см. "легенда" в картографии и топографии)]. <···> Умалишённым [(при том, однако, что получившая здесь смысловой акцент разновидность психопатии (психастения) не означает собой отсутствие ума)] пространство представляется некоей пожирающей силой. Оно преследует их, окружает и поглощает, как огромный фагоцит, в конце концов встающий на их место. И тогда тело и мысли разобщаются, человек переходит границу своей телесной оболочки и начинает жить по ту сторону своих ощущений. Он пытается разглядеть себя с какой-нибудь точки в пространстве. Он сам чувствует, что становится частью чёрного пространства, где нет места для вещей. Он уподобляется, но не какой-то конкретной вещи, а просто уподобляется. Он придумывает пространства, которые «судорожно овладевают им». <···> Магическая сила (её действительно можно так назвать, не погрешив против смысла) ночи и тьмы, страх темноты, несомненно, коренятся в том, что под угрозой оказывается противопоставленность организма и среды. Здесь особенно важны исследования Минковского, показавшие, что темнота — не просто отсутствие света, что в ней есть нечто позитивное. Светлое пространство рассеивается перед материальностью предметов, зато темнота — «насыщена», она непосредственно соприкасается с человеком, окутывает его, проникает внутрь и даже сквозь него: «моё «Я» проницаемо темнотой, но не светом»; ощущение исходящей от ночи таинственности идёт именно отсюда. <···> Такое уподобление пространству обязательно сопровождается ощущением ослабленности своей личности и жизни <···>. Жизнь отступает назад на один шаг. <···> <···> <···> В подобных условиях <···> пространство постоянно как бы соблазняет живое существо, отягощает его собой, сдерживает и всё время готово утащить его назад, сведя на нет разницу между органикой и неорганикой. <···> В растительном мире обнаруживается такая же диалектика: достаточно упомянуть закон деполяризации при росте листьев. «Как только развитие в определённом направлении становится преувеличенным, у живого существа приходит в действие сила, стремящаяся противостоять такому развитию», — пишет Жорж Бон <···>. <···> Таким образом, мы вправе рассматривать мимикрию как результат некоего инстинкта, понимая под этим [(под инстинктом)], вслед за Клагесом, движение, соединяющее физиологическую потребность <···> с нейтрализующим её образом <···>. Все явления мимикрии происходят вследствие подобного движения и в то же время создают образ, который нейтрализует определяющую [(вызывающую)] его [(движение)] потребность. И тогда оказывается, что с мимикрией связана не только психастения, но и сама насущная необходимость познания, по отношению к которому психастения представляет собой искажённую форму. Известно, что познание стремится к уничтожению всех различий, к сглаживанию всех противоречий [(всё познать - значит всё связать, объединить)], так что целью его является предложить нашей чувствительности идеальное решение конфликта с окружающим миром и тем самым удовлетворить её стремление к уходу от сознания и жизни [(их мучительных проблем)]. [В общем, познавательный порыв человека нейтрализуется научной (в лучшем случае) картиной мира, так же как некий жизненный порыв мимикрирующей бабочки нейтрализуется её подражанием неживой природе.] <···> Желание уподобиться пространству, отождествиться с материей часто встречается в лирике — это пантеистская тема растворения в мировом целом, тема, выражающая, по мнению психоаналитиков, ностальгию о бессознательности зародышевого состояния. Сходные явления нетрудно найти в [изобразительном] искусстве: <···> словацкие народные орнаменты столь необычны, что непонятно, то ли на них изображены цветы с крыльями, то ли птицы с лепестками; на картинах Сальвадора Дали, написанных около 1930 года, изображения <···> объясняются, вопреки утверждениям самого автора, не столько двусмысленностями или параноидальными видениями, сколько приспособлением живого к неживому, свойственным мимикрии. Перевод Н. Бунтман Архив 323 324 325 |