По поводу "Бесконечного тупика"

(продолжение)
<···> Вокруг Чехова сидит 200 эфросов в четвёртом поколении: "Мы Чехова в обиду не дадим и в беде не оставим". Даже пушкинисты - ладно, там что-то человеческое иногда (иногда) прорывается, но Чехов... Это знамя. Спорить с этим – это всё равно что на вопрос алкаша "ты меня уважаешь?" написать трактат по этике. Ответить на подобный вопрос это значит унизить себя. Более того, уже сам факт, что вы допустили кого-то задать этот вопрос, <···> есть неуважение к себе. Уважающий себя себя в такое положение не ставит, к таким "общественным местам" не приближается, обходит. Зачем биться головой об стену? В литературоведении?
Дело, сами понимаете, не в Чехове, а в одной из базовых тенденций нашей литературной и, шире, культурной (хотя можно и ещё шире) жизни. Укротить эту тенденцию практически невозможно, но бороться с ней всё же нужно; и чем больше будет умных и талантливых борцов, тем больше у нас будет шансов когда-нибудь НАЧАТЬ конкурировать с американцами в исследовании дальнего космоса и получении Нобелевских премий (по наукам)...

Валерий Сердюченко
Тарас Скотинин, мой литературный собрат

<···>

Репутация этого критика и публициста настолько одиозна, что требует таких же категорических интонаций. О Викторе Топорове больше красноречиво молчат, чем спорят, и это понятно: он - паршивая овца в садах [(сТадах)] современной российской словесности. Его описания этих садов [(а я-то сперва подумал, что опечатка...)] настолько карикатурны, что приводят их обитателей к стойкому желанию считать критика несуществующим. Его фамилия под благожелательным отзывом вызывает изумление. Даже если ему случается выговорить о ком-нибудь доброе слово, он непременно снабдит его конвоем таких язвительных оговорок и уточнений, что лучше бы не выговаривал. Помните, у Гоголя?

"Все мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья".

Таков же и Топоров. Сахаров? - политический младенец, дилетант, подчинённый Елены Боннэр. Анна Ахматова? - честолюбивая авантюристка, изображавшая из себя одновременно вдову Блока, Пушкина и всей русской литературы. Мемуары Эммы Гернштейн? - писания выжившей из ума старухи. Булгаков? - "пламенно и долго взаимно любил Сталина". И так далее и тому подобное. О менее знаковых литературных фигурах и говорить не приходится. Его статья "Похороны Гулливера" - поимённая эпитафия доброму десятку питерских литераторов. Напомним её начало:

"Одна и та же компания с полсотни стариков и старух то в слякоть, то в гололедицу переползает с одного мемориального мероприятия на другое, из последних сил имитируя всенародную славу. Одни и те же люди - со сцены, с телеэкрана, сидя и стоя, - по третьему, по четвёртому, по пятому разу пересказывают байки даже не в довлатовском, а в непроизвольно-хармсовском духе. Старухи сладострастно вспоминают "чудное мгновенье" ("я помню нашу свалку на комоде"), старики твердят: "Нас мало. Нас, может быть, трое", числя в составе великой троицы себя на пару с "Рыжим" и категорически запамятовав имя третьего. Потом они выезжают на Запад и делятся воспоминаниями с тамошними стариками и старухами - а у тех свои воспоминания, точно такие же".

И это о поколении, объединённом именем Бродского! Или оскорбительная филиппика в адрес многолетнего литературного секретаря Ахматовой, поэта и романиста Анатолия Наймана. Найман попытался воздать задире, но получил такой свирепый отпор, что ушёл, образно говоря, в глухую защиту.

Всё это не могло остаться безнаказанным. Топорову постепенно стали отказывать в приличном обществе, а следовательно, в доступе на страницы респектабельной литературной печати. Его основное пристанище - журнал "Постскриптум" - приказал долго жить в том числе из-за невозможного характера своего основного автора, и Главный ругатель российского Парнаса сам оказался вытесненным в малотиражные оппозиционные издания - отнюдь не изменив своему мизантропическому демону. Он по-прежнему не знает устали в оскорблении [(то есть в развенчании, низвержении, посрамлении, уязвлении, высмеивании...)] авторитетов и знаменитостей. Более ядовитого пера наша критика не знала со времён Писарева. "Со времён Буренина", - поправили меня в одном московском литературном разговоре. Да, так вернее. Как мы знаем, Буренин плохо кончил. Сиятельные жертвы его разоблачений учинили ему презрительный бойкот, и несчастный зоил канул в волны литературного моря, навсегда оставшись в читательской памяти отрицательным синонимом всяческой моральной скверны.

В подобной ситуации оказывается и Топоров. Особая пикантность ситуации заключается в том, что перед нами бывший шестидесятник, бывший диссидент, антикоммунист и питомец "внутреннего круга" оппозиционной ленинградской интеллигенции 60 - 80-х годов. Своих персонажей Топоров знает не понаслышке, документально-биографическая основа его памфлетов несомненна - тем разрушительнее их ядовитый пафос.

Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда

- писала Ахматова. Критическая муза Топорова питается исключительно "сором", но, в отличие от ахматовской музы, производит лишь анчары и тернии.

Зададимся, однако же, вопросом, что подвигло Топорова на роль enfante terrible новой российской словесности? Он что, родился человеконенавистником? Нет, в его мирной <···> биографии [переводчика] ничто не указывает на это. До определённого времени он вообще не посягал на публицистические лавры. Топоров стал тем, кем он стал, лишь в последнее десятилетие, и есть вопрос, кто "виноват" в этом превращении Павла в Савла: Топоров или его предмет.

Нравы на современном Парнасе оставляют желать много лучшего. В тоталитарные времена писательская известность и репутация создавались партией и правительством. Сегодня писатели стали создавать их сами. И, увы, преуспевать не в самом благородном направлении. Чехов как-то сказал, что если собака талантливо напишет, то и её в конце концов напечатают. Стало уже дежурным местом [("дежурным штампом" тогда уж; или "общим местом")] напоминать, что повесть "Один день Ивана Денисовича" поступила в редакцию "Нового мира" самотёком. Нынешний сочинитель предпочитает другие пути. Вот пример. Топоров цитирует стихи Александра Тимофеевского в "Знамени", Ольги Кучкиной в "Октябре", Елены Ушаковой в "Новом мире", Ольги Ермолаевой там же. Рядовой читатель не знает, в каких человеческих и должностных отношениях находятся друг с другом эти авторы. А Топорову это очень хорошо известно.

"Стоп!.. Кто печатает этот графоманский бред? Зав. отделом поэзии Олег Чухонцев, лауреат на пару с мужем Елены Ушаковой, Александром Кушнером, лауреатом Пушкинской (Германия) премии этого года. А кого он ещё печатает? Ольгу Ермолаеву - зав. отделом поэзии журнала "Знамя". А где печатается Тимофеевский? В "Знамени". А кто хвалит их всех в "Литературке"? Ольга Кучкина".

М-да. Действительно, получается малосимпатичная толкучка - и чем на это возражать [(отвечать)] Топорову? Только одним: впредь не унижать своего писательского (и человеческого) достоинства подобным взаимообслуживанием... Литературный свет предпочитает возражать другим образом. Он отлучает выносящего сор из избы от своих издательских угодий - и совершает непростительную ошибку. Высокое соревновательство в истине и красоте вырождается без третейской критики в тусовку, торг и суету. Парнас превращается в базар, высшим авторитетом становится гонорарная ведомость, небесталанные Ольга Кучкина, Елена Ушакова, Ольга Ермолаева теряют поэтическую мускулатуру и опускаются до процитированного в топоровской статье виршеплётства. Таким образом, литературный свет сам себе вредит. Вместо того чтобы отмобилизоваться и ответить на критику шедеврами, которые заставили бы Топорова и топоровых сменить хулу на осанну, он предпочитает их замолчать и сделать вид, что они не существуют. Когда в беседе с одной "новомировской" дамой я упомянул имя Топорова, она возмутилась и отказала мне в дальнейших любезностях. Самое удивительное, что лично её Топоров ни разу не задел [ни] единым словом. Дала себя знать цеховая солидарность (и зависимость). Топоров слишком груб? Но позвольте, дело не в форме, а в сути, суть же такова, что все приводимые Топоровым факты действительно имеют место. Его осведомлённость в кулисе [(знание кулисы)] литературной жизни поразительна. Литературные, как и любые другие, кулисы всегда малоприглядны. Если бы эта неприглядность компенсировалась блистательными творческими успехами, Топоров разделил бы участь Булгарина и Буренина. К сожалению, то, что обильно цитирует Топоров, и в самом деле настолько нелепо во всех отношениях, что начинаешь сомневаться [(думать:)], не написано ли всё это каким-нибудь коллективным Никифором Ляписом в похмельном помрачении рассудка. Согласимся: если А. Найман заставляет переводимого им французского трубадура объясняться в любви к прекрасной даме строками "Но чем я полностью задрочен", то здесь никакая насмешка не чрезмерна. Многажды разгромленный критиком Александр Кушнер попытался ответить автору эпиграммой. О её качестве судите сами:

Как звать тебя, скажи ещё раз, Топоровым?
Проси, чтобы поэт заметил твой зудёж.
И тленья убежав, прихлопнут точным словом,
Останешься в веках и вечно заживёшь.

Уж лучше бы <···> Кушнер вообще не отвечал, честное слово. Упрёк Топорова в косноязычии делается после этой невнятицы совершенно неотразимым. Рождается подозрение, что жертвы критика предпочитают помалкивать не потому, что [отвечать] считают ниже своего достоинства, а потому, что трусят или просто не умеют ответить равноценным образом. Его разоблачают как лжеца, но уровень этих разоблачений примерно таков: "Топоров заявляет, что я бездарен, завистлив и хвастлив. Топоров врёт. На самом деле я талантлив, благожелателен и скромен". Или: "Он обвиняет такого-то в несусветной глупости. Но этого не может быть, потому что такой-то протестовал против ввода советских войск в Чехословакию".

Очень даже может быть, скажем мы на это. Когда полысевших отцов и дедов Арбата (но с прежним химическим составом в голове) пригласили писать конституции, они пустились в перепевание "Русской правды" Рылеева [(вообще-то, Пестеля, а не Рылеева, но, разумеется, невелика разница: они же оба декабристы...)] и Четвёртого сна Веры Павловны - разумеется, нимало не подозревая об этом. Топоров разгромил хрестоматию "Самиздат века", этот свод диссидентской мысли 20 столетия. Возразил ли нечестивцу кто-нибудь из разгромленных? Ни один не откликнулся, в том числе ни один из составителей сборника. Сего удивительного факта невозможно объяснить как-нибудь иначе, кроме как тем, что Топоров написал о сборнике правду [(всё же давайте не забудем, что российская "номенклатура", в том числе и литературная, всерьёз реагирует не тогда, когда над ней посмеялись-поиздевались в прессе, а тогда, когда её интересам что-либо реально угрожает)].

И добро бы Топоров был лишь ругателем. Но нет, он ко всему ещё и талантлив - поразительно талантлив как критик. Его грубость артистична, образы почти художественны, эстетическое чутьё безупречно [(спокойно, спокойно...)]. Его статья "Похороны Гулливера" стала событием в литературной критике безотносительно к упомянутым в ней персонажам. История слова знает периоды, когда критика глупее литературы; равна ей; и - редчайший случай - умнее её [(этот "редчайший случай" на Западе совпадает по длительности по крайней мере со всей эпохой "пост" (начиная с постструктурализма); если мы не вернёмся в дикое идейное прошлое, то и у нас критика постоянно будет "умнее литературы")]. Вик. Топоров, Л. Аннинский, А. Агеев, П. Басинский, Н. Иванова, немногие другие - это когда умный пишет о глупом, талантливый о бездарном, нормальный о ненормальном [(видите? прошлое ещё здесь...)]. Но только Топоров продлевает свою критику до нравственного вещества сочинителя. Он отслеживает всё, что есть в людях литературной сцены лицедейского, непорядочного, нарциссического, и казнит беспощадно. Он единственный, кто выполняет сегодня санитарную функцию в литературе, - что это, свидетельство любви к ней или жестокости? Кто, собственно, провоцирует постоянный конфликт между Топоровым и сегодняшней словесностью - Топоров или сама эта словесность? В. Князев опубликовал в Интернете статью "Топоров как Розанов". Автор всецело "за" Топорова, но аналогия не кажется убедительной. Вик. Топоров здоровее Розанова в сто раз. Он саркастичен, но не юродствует. Розанов запутывает, Топоров распутывает. У Розанова словечки, а у Топорова полновесные слова. [(Интересно, автор статьи понимает ли сам, что вот это последнее всё - просто "лирика"?)]

Другие сравнивают его с Галковским. Ну, во-первых, в любом абзаце топоровской статьи больше стилистического блеску, чем в бесконечном "Бесконечном тупике" нашего племянника Рамо. Господь и природа обнесли его даром слова, оставив лишь задиристость. Во-вторых, Галковский неадекватен. У него нет царя в голове, семь пятниц на неделе, слова обгоняют мысли, а мысли сводятся… вот именно, к чему сводятся мысли у Галковского? Понять этого [(этого Галковского?)] решительно невозможно. Это такое квазифилософское глаголание, "всероссийское пенкоснимательство", по выражению С.-Щедрина. Бог с ним, с Галковским. У них с Топоровым разные группы крови. Топоров, во всяком случае, в кифомокиевщине покамест не замечен. Он предметен и эмпиричен, держится конкретных литературных фактов; факты же эти таковы, что российский сочинитель всё чаще перебирается сегодня с рудинских баррикад на клубные тусовки, где делят славу и тельца. О чём Топоров и пишет безо всяких обиняков.

"Неча на зеркало пенять, коли рожа крива".

P. S. Недавно Топоров написал ядовитейшую рецензию на самого себя. И подписался: "Тарас Скотинин". Нет, он положительно неуязвим, мой литературный собрат!


Архив  273 274 275
Hosted by uCoz