По поводу "Бесконечного тупика"

<···>

Репутация этого критика и публициста настолько одиозна, что требует таких же категорических интонаций. О Викторе Топорове больше красноречиво молчат, чем спорят, и это понятно: он - паршивая овца в садах [(сТадах)] современной российской словесности. Его описания этих садов [(а я-то сперва подумал, что опечатка...)] настолько карикатурны, что приводят их обитателей к стойкому желанию считать критика несуществующим. Его фамилия под благожелательным отзывом вызывает изумление. Даже если ему случается выговорить о ком-нибудь доброе слово, он непременно снабдит его конвоем таких язвительных оговорок и уточнений, что лучше бы не выговаривал. Помните, у Гоголя?

"Все мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья".

Таков же и Топоров. Сахаров? - политический младенец, дилетант, подчинённый Елены Боннэр. Анна Ахматова? - честолюбивая авантюристка, изображавшая из себя одновременно вдову Блока, Пушкина и всей русской литературы. Мемуары Эммы Гернштейн? - писания выжившей из ума старухи. Булгаков? - "пламенно и долго взаимно любил Сталина". И так далее и тому подобное. О менее знаковых литературных фигурах и говорить не приходится. Его статья "Похороны Гулливера" - поимённая эпитафия доброму десятку питерских литераторов. Напомним её начало:

"Одна и та же компания с полсотни стариков и старух то в слякоть, то в гололедицу переползает с одного мемориального мероприятия на другое, из последних сил имитируя всенародную славу. Одни и те же люди - со сцены, с телеэкрана, сидя и стоя, - по третьему, по четвёртому, по пятому разу пересказывают байки даже не в довлатовском, а в непроизвольно-хармсовском духе. Старухи сладострастно вспоминают "чудное мгновенье" ("я помню нашу свалку на комоде"), старики твердят: "Нас мало. Нас, может быть, трое", числя в составе великой троицы себя на пару с "Рыжим" и категорически запамятовав имя третьего. Потом они выезжают на Запад и делятся воспоминаниями с тамошними стариками и старухами - а у тех свои воспоминания, точно такие же".

И это о поколении, объединённом именем Бродского! Или оскорбительная филиппика в адрес многолетнего литературного секретаря Ахматовой, поэта и романиста Анатолия Наймана. Найман попытался воздать задире, но получил такой свирепый отпор, что ушёл, образно говоря, в глухую защиту.

Всё это не могло остаться безнаказанным. Топорову постепенно стали отказывать в приличном обществе, а следовательно, в доступе на страницы респектабельной литературной печати. Его основное пристанище - журнал "Постскриптум" - приказал долго жить в том числе из-за невозможного характера своего основного автора, и Главный ругатель российского Парнаса сам оказался вытесненным в малотиражные оппозиционные издания - отнюдь не изменив своему мизантропическому демону. Он по-прежнему не знает устали в оскорблении [(то есть в развенчании, низвержении, посрамлении, уязвлении, высмеивании...)] авторитетов и знаменитостей. Более ядовитого пера наша критика не знала со времён Писарева. "Со времён Буренина", - поправили меня в одном московском литературном разговоре. Да, так вернее. Как мы знаем, Буренин плохо кончил. Сиятельные жертвы его разоблачений учинили ему презрительный бойкот, и несчастный зоил канул в волны литературного моря, навсегда оставшись в читательской памяти отрицательным синонимом всяческой моральной скверны.

В подобной ситуации оказывается и Топоров. Особая пикантность ситуации заключается в том, что перед нами бывший шестидесятник, бывший диссидент, антикоммунист и питомец "внутреннего круга" оппозиционной ленинградской интеллигенции 60 - 80-х годов. Своих персонажей Топоров знает не понаслышке, документально-биографическая основа его памфлетов несомненна - тем разрушительнее их ядовитый пафос.

Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда

- писала Ахматова. Критическая муза Топорова питается исключительно "сором", но, в отличие от ахматовской музы, производит лишь анчары и тернии.

Зададимся, однако же, вопросом, что подвигло Топорова на роль enfante terrible новой российской словесности? Он что, родился человеконенавистником? Нет, в его мирной <···> биографии [переводчика] ничто не указывает на это. До определённого времени он вообще не посягал на публицистические лавры. Топоров стал тем, кем он стал, лишь в последнее десятилетие, и есть вопрос, кто "виноват" в этом превращении Павла в Савла: Топоров или его предмет.

Нравы на современном Парнасе оставляют желать много лучшего. В тоталитарные времена писательская известность и репутация создавались партией и правительством. Сегодня писатели стали создавать их сами. И, увы, преуспевать не в самом благородном направлении. Чехов как-то сказал, что если собака талантливо напишет, то и её в конце концов напечатают. Стало уже дежурным местом [("дежурным штампом" тогда уж; или "общим местом")] напоминать, что повесть "Один день Ивана Денисовича" поступила в редакцию "Нового мира" самотёком. Нынешний сочинитель предпочитает другие пути. Вот пример. Топоров цитирует стихи Александра Тимофеевского в "Знамени", Ольги Кучкиной в "Октябре", Елены Ушаковой в "Новом мире", Ольги Ермолаевой там же. Рядовой читатель не знает, в каких человеческих и должностных отношениях находятся друг с другом эти авторы. А Топорову это очень хорошо известно.

"Стоп!.. Кто печатает этот графоманский бред? Зав. отделом поэзии Олег Чухонцев, лауреат на пару с мужем Елены Ушаковой, Александром Кушнером, лауреатом Пушкинской (Германия) премии этого года. А кого он ещё печатает? Ольгу Ермолаеву - зав. отделом поэзии журнала "Знамя". А где печатается Тимофеевский? В "Знамени". А кто хвалит их всех в "Литературке"? Ольга Кучкина".

М-да. Действительно, получается малосимпатичная толкучка - и чем на это возражать [(отвечать)] Топорову? Только одним: впредь не унижать своего писательского (и человеческого) достоинства подобным взаимообслуживанием... Литературный свет предпочитает возражать другим образом. Он отлучает выносящего сор из избы от своих издательских угодий - и совершает непростительную ошибку. Высокое соревновательство в истине и красоте вырождается без третейской критики в тусовку, торг и суету. Парнас превращается в базар, высшим авторитетом становится гонорарная ведомость, небесталанные Ольга Кучкина, Елена Ушакова, Ольга Ермолаева теряют поэтическую мускулатуру и опускаются до процитированного в топоровской статье виршеплётства. Таким образом, литературный свет сам себе вредит. Вместо того чтобы отмобилизоваться и ответить на критику шедеврами, которые заставили бы Топорова и топоровых сменить хулу на осанну, он предпочитает их замолчать и сделать вид, что они не существуют. Когда в беседе с одной "новомировской" дамой я упомянул имя Топорова, она возмутилась и отказала мне в дальнейших любезностях. Самое удивительное, что лично её Топоров ни разу не задел [ни] единым словом. Дала себя знать цеховая солидарность (и зависимость). Топоров слишком груб? Но позвольте, дело не в форме, а в сути, суть же такова, что все приводимые Топоровым факты действительно имеют место. Его осведомлённость в кулисе [(знание кулисы)] литературной жизни поразительна. Литературные, как и любые другие, кулисы всегда малоприглядны. Если бы эта неприглядность компенсировалась блистательными творческими успехами, Топоров разделил бы участь Булгарина и Буренина. К сожалению, то, что обильно цитирует Топоров, и в самом деле настолько нелепо во всех отношениях, что начинаешь сомневаться [(думать:)], не написано ли всё это каким-нибудь коллективным Никифором Ляписом в похмельном помрачении рассудка. Согласимся: если А. Найман заставляет переводимого им французского трубадура объясняться в любви к прекрасной даме строками "Но чем я полностью задрочен", то здесь никакая насмешка не чрезмерна. Многажды разгромленный критиком Александр Кушнер попытался ответить автору эпиграммой. О её качестве судите сами:

Уж лучше бы <···> Кушнер вообще не отвечал, честное слово. Упрёк Топорова в косноязычии делается после этой невнятицы совершенно неотразимым. Рождается подозрение, что жертвы критика предпочитают помалкивать не потому, что [отвечать] считают ниже своего достоинства, а потому, что трусят или просто не умеют ответить равноценным образом. Его разоблачают как лжеца, но уровень этих разоблачений примерно таков: "Топоров заявляет, что я бездарен, завистлив и хвастлив. Топоров врёт. На самом деле я талантлив, благожелателен и скромен". Или: "Он обвиняет такого-то в несусветной глупости. Но этого не может быть, потому что такой-то протестовал против ввода советских войск в Чехословакию".

Очень даже может быть, скажем мы на это. Когда полысевших отцов и дедов Арбата (но с прежним химическим составом в голове) пригласили писать конституции, они пустились в перепевание "Русской правды" Рылеева [(вообще-то, Пестеля, а не Рылеева, но, разумеется, невелика разница: они же оба декабристы...)] и Четвёртого сна Веры Павловны - разумеется, нимало не подозревая об этом. Топоров разгромил хрестоматию "Самиздат века", этот свод диссидентской мысли 20 столетия. Возразил ли нечестивцу кто-нибудь из разгромленных? Ни один не откликнулся, в том числе ни один из составителей сборника. Сего удивительного факта невозможно объяснить как-нибудь иначе, кроме как тем, что Топоров написал о сборнике правду [(всё же давайте не забудем, что российская "номенклатура", в том числе и литературная, всерьёз реагирует не тогда, когда над ней посмеялись-поиздевались в прессе, а тогда, когда её интересам что-либо реально угрожает)].

И добро бы Топоров был лишь ругателем. Но нет, он ко всему ещё и талантлив - поразительно талантлив как критик. Его грубость артистична, образы почти художественны, эстетическое чутьё безупречно [(спокойно, спокойно...)]. Его статья "Похороны Гулливера" стала событием в литературной критике безотносительно к упомянутым в ней персонажам. История слова знает периоды, когда критика глупее литературы; равна ей; и - редчайший случай - умнее её [(этот "редчайший случай" на Западе совпадает по длительности по крайней мере со всей эпохой "пост" (начиная с постструктурализма); если мы не вернёмся в дикое идейное прошлое, то и у нас критика постоянно будет "умнее литературы")]. Вик. Топоров, Л. Аннинский, А. Агеев, П. Басинский, Н. Иванова, немногие другие - это когда умный пишет о глупом, талантливый о бездарном, нормальный о ненормальном [(видите? прошлое ещё здесь...)]. Но только Топоров продлевает свою критику до нравственного вещества сочинителя. Он отслеживает всё, что есть в людях литературной сцены лицедейского, непорядочного, нарциссического, и казнит беспощадно. Он единственный, кто выполняет сегодня санитарную функцию в литературе, - что это, свидетельство любви к ней или жестокости? Кто, собственно, провоцирует постоянный конфликт между Топоровым и сегодняшней словесностью - Топоров или сама эта словесность? В. Князев опубликовал в Интернете статью "Топоров как Розанов". Автор всецело "за" Топорова, но аналогия не кажется убедительной. Вик. Топоров здоровее Розанова в сто раз. Он саркастичен, но не юродствует. Розанов запутывает, Топоров распутывает. У Розанова словечки, а у Топорова полновесные слова. [(Интересно, автор статьи понимает ли сам, что вот это последнее всё - просто "лирика"?)]

Другие сравнивают его с Галковским. Ну, во-первых, в любом абзаце топоровской статьи больше стилистического блеску, чем в бесконечном "Бесконечном тупике" нашего племянника Рамо. Господь и природа обнесли его даром слова, оставив лишь задиристость. Во-вторых, Галковский неадекватен. У него нет царя в голове, семь пятниц на неделе, слова обгоняют мысли, а мысли сводятся… вот именно, к чему сводятся мысли у Галковского? Понять этого [(этого Галковского?)] решительно невозможно. Это такое квазифилософское глаголание, "всероссийское пенкоснимательство", по выражению С.-Щедрина. Бог с ним, с Галковским. У них с Топоровым разные группы крови. Топоров, во всяком случае, в кифомокиевщине покамест не замечен. Он предметен и эмпиричен, держится конкретных литературных фактов; факты же эти таковы, что российский сочинитель всё чаще перебирается сегодня с рудинских баррикад на клубные тусовки, где делят славу и тельца. О чём Топоров и пишет безо всяких обиняков.

"Неча на зеркало пенять, коли рожа крива".

P. S. Недавно Топоров написал ядовитейшую рецензию на самого себя. И подписался: "Тарас Скотинин". Нет, он положительно неуязвим, мой литературный собрат!